Сынзиана Поп - Серенада на трубе

В конце туннеля не стояла фрау Мюллер. И не встретила меня своим «rasch!». Она спала в постели где–то в Крепости, спала, размякнув, даже без козырька, но сапоги были рядом — старый, усталый, но верный рыцарь. Я вряд ли ее увижу, и я даже тосковала по этому воину. Перед деревянной коробкой, там, где на следующий день утром она снова займет свое место, я сделала знак рукой, похожий на нежное «прости». Потом, галопом проскочив школу, я направилась к кладбищу. Еще не пробило полночь, и я надеялась спасти Шустера от кулаков Шефа. Но не успела я миновать первые могилы, заросшие травой, как колокола на церкви протяжным звоном отметили полночь, и тогда я поняла, что все напрасно. Шеф, конечно, выполнил свою миссию, и Шустер тоже, я затормозила коня и пустила его шагом по аллеям, усыпанным мелким гравием, по узким аллеям с толченой галькой. Я пустила его шагом по высокой траве, мимо холодных крестов, мимо рощиц берез и белых акаций, мимо кустов шиповника Я пустила его шагом, но ненадолго, потому что кто же мог еще гореть где–то там, на огромном кладбище, кто же мог еще гореть, как не Белокурый Ули? Кто же мог еще зажечь столь прекрасную лампаду для Мананы и сторожить ее могилу, облачившись в чистое золото? Они все были в сборе, но Шустер лежал на обеих лопатках. Я подъехала верхом.

— Дело сделано, — объявил Шеф и указал на могилу, и могила Мананы была усыпана цветами. Четверо оболтусов стояли на четырех ее углах, стояли навытяжку, как в почетном карауле.

— Вольно! — скомандовала я, спешилась и подошла к Шустеру.

— Вы здорово его избили?

— Я один его избил, — сказал Шеф. — Я избил его одной рукой. Для такого не нужны две.

— И для этого тоже? — спросила я и указала на Ули.

— Этот был здесь, когда мы пришли. Если бы ты подоспела раньше, то застала бы меня на лопатках. Во всяком случае, следовало тебе сказать, что ты подрядила другого для этого дела с могилой.

— Я тебя подрядила, Шеф, и никого другого.

— А этот? — спросил Шеф. — Он жутко меня излупцевал. Почему он кинулся на меня, если ты его не подрядила?

— Не знаю почему. Почему, Ули?

— Потому, — спокойно произнес Ули.

— Я разве просила тебя прийти сюда с цветами?

— Ты никогда меня ни о чем не просишь.

— Я не просила тебя, но отныне буду просить. Вот увидишь.

— Проси меня как можно чаще, — сказал он.

— Разумеется, я буду тебя просить. Но покамест гори. Гори, Ули. Прошу тебя.

— Я и горю, — сказал Ули. — Горю. Конечно, горю.

— А ты? — спросила я Шустера и встала на колени. — Шеф, принеси мне рюкзак, у него из носа идет кровь. А ты?

— И я, — сказал Шустер.

— Было плохо?

— Это было жутко. Он сбил меня одним ударом. Я надеялся всем сердцем, что потребуются обе руки. Но они не потребовались.

— Не говори, у тебя так и хлещет кровь. Он разбил тебе нос в лепешку, auf mein Ehrenwort, честное слово, он расплющил твой помидор, этот подонок Шеф.

— Но одной рукой, сказал Шустер. — Всего одним ударом.

— Откуда я знал, что ты из наших? — крикнул Шеф. — Я наподдал бы тебе пару раз, честное слово.

— Дай мне подорожник, Шеф, — попросила я. — Он сверху, в рюкзаке. Я положила листок подорожника на нос Шустеру и стала его массировать.

— Теперь ты уже бывший, Шустер. С Шустером — Дон-Жуаном покончено.

— Пусть кончено, если узнаю все до конца.

— Что узнаешь?

— Почему ты позвала меня? — сказал он. — Ведь ты не случайно меня позвала. Не дави так, Zum Teufel [78] Черт возьми (нем.). , мне больно.

— Я сказала тебе, почему.

— Ты сказала, почему не позвала других, но почему я? Почему?

— История с могилой Мананы входит в то, что ты хочешь знать?

— К черту, — сказал он. — Ведь не для мебели же ты меня позвала. Могила — просто предлог, и ты это хорошо знаешь.

— Ты очень умен, Шустер, честное слово. И у тебя такой большой зад, Трудно предположить, что одно с другим уживается. И ты выглядел настоящим свиньей. Честное слово.

— А я кем выглядел? — сказал Ули.

— Ты давай гори, Ули. Я же тебя просила.

— Я и горю, — сказал Ули, — конечно, горю. Но сколько?

— Сколько не сколько.

— Сколько не сколько горю, — сказал он. — Ладно. Это еще понятно.

— Вот видишь? — сказала я и вскочила на ноги. — Ладно, ребята, свистать всех наверх! — крикнула я и села на могилу у креста.

— Внимание, Мутер сбежала с лесником.

Они уселись рядышком и навострили уши. Шустер с раздутым носом больше, чем обычно, был похож на свинью, но я уже не могла ему этого сказать. Шеф и другие подняли воротники, а Ули был желтым. Трава вокруг него окрасилась в цвет воска, и, так как сзади находился ствол березы, он мог быть и фонарем. Дул ветер, и фонарь качался.

— Она убежала с лесником, и они ее ликвидировали. Они убили все вести о ней и замыли следы щелоком. И Манана тоже убежала, а когда вернулась, они заставили ее чистить уборные. Ей было семьдесят пять лет, и она сбежала с полицейским. С Леонардом.

— У него были усы? — спросил Шустер.

— Нет, не было. Усов, к сожалению, не было.

— Я знаю одного полицейского с усами, который вздыхает так часто, что во дворе у него всегда дует ветерок. Словно настоящий ветер, ей–богу. Сидит себе в доме, вздыхает, и можно натянуть веревку и сушить белье.

— Это не тот, — сказала я, — у Леонарда не было усов.

— Да, но если бы были, это был бы тот, которого я знаю. Точно, — сказал он и пощупал нос.

— Сказать вам, почему они убежали? — спросила я, а они замотали головами, мол, не нужно. — Если хотите, я скажу вам, что Манана ездила на велосипеде, а у Мутер были невероятные волосы. Думаю, это достаточные причины. Если ты можешь держаться на двух колесах или у тебя несметное количество волос, стоит делать что хочется. Не думаю, что нужно иметь слишком много аргументов, чтобы сбежать в один прекрасный момент. Собрался и до свидания.

— До свидания, — сказал Шустер и кивнул головой.

— Они делали что хотели, а это главное, — сказал Шеф и встал. — Это сенсационно. Из ста людей девяносто девять делают лишь то, что могут. Один–единственный делает то, что хочет, но для этого надо обязательно сбежать.

— Ты тоже сбежал, Шеф, — сказала я. — Вот почему я позвала тебя. Ты сбежал фантастически. И ты уцелел.

— Пресноводная форель, — сказал Шустер. — Ш–ш–ш, фьють, сквозь хрусталь.

— Довольно, — сказал Шеф. — Больше не пойдет. Я возвращаюсь. Красный фонарь у ворот матери надо как–то оплатить. Только оттуда начинается настоящая свобода. Я так думаю.

— А я убрала Командора. Ей–богу. Передними копытами коня. У него были письма Мананы, и он не хотел мне их отдать, а если бы я их там оставила, пришлось бы мне вернуться назад. Я поступала бы, как ты, не будь у меня этого великолепного скакуна.

— Ты порвешь их?

— Сожгу, — сказала я, направляясь к Ули. Я вынула письма из–за пазухи, протянула руку, и горячее золото молниеносно испепелило их. — Это были ее любовные письма, — сказала я и повернулась к могиле. — Теперь ты понимаешь, Шустер? Ты до конца понимаешь?