Жорж Дюамель - Хроника семьи Паскье: Гаврский нотариус. Наставники. Битва с тенями.

— Однако, — задорно возразила девушка, — если вы думаете о друзьях вместо того, чтобы заниматься важными открытиями, то вы не заслуживаете ни доверия начальства, ни преклонения толпы.

— Не питайте лишних иллюзий: открытия делаются не каждый день. Чтобы в зрелую пору появилась удачная идея, нужен упорный однообразный труд и долгие раздумья. Вспоминать тех, кого любишь, тоже не бесполезно — это подбадривает. Здесь моя личная лаборатория, а с той стороны — лаборатория моих ассистентов. Я еще не имею права говорить о своих учениках, — это слово немного пугает меня. Мне кажется, что и я сам все еще ученик. Вот моя грифельная доска — как в школе.

— Школьник Лоран Паскье, соблаговолите подойти к доске и написать на ней какое-нибудь изречение, девиз, — словом, что-нибудь прекрасное, — сказала девушка с напускной важностью.

Лоран взял мел и написал, медленно выводя каждую букву: «Жаклина», потом пониже: «Жаклина Беллек, мой друг».

— А дальше? — сказала девушка.

Лоран обернулся к ней.

— Дальше? Нет! Это будет чересчур длинно. Я тяжелодум. Чтобы выразить свою мысль, мне нужно много времени.

Несколько мгновений молодые люди смотрели друг на Друга, и Лоран, улыбнувшись, опять покраснел. Потом продолжал объяснения.

— Не думайте, — говорил он, — что вы видели все, что есть в моем царстве. Работа у меня не из простых. Я руковожу отделением, занимающимся изготовлением вакцин и сывороток; в его составе находится экспериментальная лаборатория. Поймите: чтобы эксперимент принес пользу, он должен быть сначала всего лишь экспериментом. Широкой публике это неясно.

— Господин профессор, вы говорите сейчас не для широкой публики, а для Жаклины Беллек, то есть для публики очень, очень, очень маленькой, для публики невежественной и крайне доверчивой.

— Не смейтесь надо мной!

— А почему бы не смеяться, господин Паскье? Мой отец всегда утверждает, что насмешка — весьма ценное возбуждающее средство, что она успешнее, чем упреки, заставляет нас прислушаться к голосу совести.

Лоран в смущении покачал головой и заговорил о другом:

— Залы, где изготовляют вакцины, находятся внизу. Помещения у нас образцовые. Вот грузовой подъемник и опускное окошечко, через которое я могу наблюдать за сотрудниками и отдавать распоряжения. Но это еще не все. Взгляните в окно. Вон там — конюшни, где содержатся лошади, у которых мы берем кровь для сыворотки. Этот садик — тоже часть моей империи, и я сам подбираю для него цветы. Все здесь имело бы весьма суровый вид без этого клочка земли и зелени.

— Погодите, — сказала девушка. — Сначала вы говорили об области, потом о царстве, потом об империи. Мне кажется, что у вас голова кружится от гордыни.

Она опять засмеялась. Смех у нее был ясный и звонкий. Лоран смутился и снова покраснел, — справиться с этим он, к великому стыду своему, не мог. Он в растерянности потирал руки и бормотал, улыбаясь:

— Нет, не смейтесь надо мной, ведь… как бы это сказать? Я сразу же стану на вашу сторону, буду того же мнения, что и вы. Я себя отлично знаю. Не относитесь ко мне враждебно, ибо у меня ужасная способность: я сразу же становлюсь сторонником того, кому я неприятен. Да, поймите: ужасная способность ненавидеть себя, тем более что я довольно хорошо себя знаю…

Девушка слушала, и лицо ее вдруг приняло сосредоточенное выражение. Она сняла перчатку, протянула руку и осторожно, дружески коснулась тонким пальчиком щеки молодого человека.

Успех в делах и суеверие. Пример Поликрата. В оркестре начинает звучать тема лжи. Грусть и замысел Жозефа Паскье. Истинный богач. Институт профессора Гийома де Неля. Набросок семейной сцены. Доктор Паскье не лишен последовательности. О том, что от застенчивости можно вылечиться. Случай с г-ном Жюлем Бобиашем. Богиня и пастух. Жозеф Паскье строит планы. Мыслитель, ни о чем не мыслящий

Лоран еще издали заметил и сразу же узнал лимузин, остановившийся между углом Гаврской улицы и воротами лицея Кондорсе. Он был наполовину жемчужно-серый, наполовину синий. За ветровым стеклом восседали шофер и выездной лакей в ливрее, выдержанной в тех же тонах, что и машина. Жозеф выскочил на тротуар и на несколько минут замер в неподвижности. Потом Лоран увидел, как он стал рукой делать какие-то жесты, должно быть, отдавая распоряжения, и затем исчез на лестнице метро.

«Н-да, Жозеф сегодня во всем черном, в одежде бедняка, — мысленно заметил Лоран. — Значит, состряпал выгодное дельце и хапнул изрядно денег».

Дела Жозефа, как было известно всему Парижу, шли блестяще, особенно после недавней вспышки войны на Балканах. Но Жозеф был суеверен и поэтому не ведал покоя. Все, кто хорошо его знали и имели возможность за ним наблюдать, замечали в характере этого ловкого дельца любопытные перемены. Он явно опасался, что удача изменит ему: на связке ключей он носил золотой талисман, никогда не решал никакого дела, предварительно не отыскав беспокойным взглядом какой-нибудь деревянный предмет, за который можно было бы подержаться, страшился числа тринадцать даже в деньгах, раз по двадцать в день твердил магическую защитную формулу, почерпнутую из какого-то восточного языка, нечто вроде «пумаскара», которое его собеседнику обычно не удавалось расслышать, ибо Жозеф бормотал заклинание себе под нос, боясь, как бы кто-то другой не воспользовался этим преимуществом. Наконец, у него хранился старый потрепанный шевиотовый костюм, уже почти совсем негодный, в который он облекался дня два-три подряд, после того как ему удавалось заключить выгодную сделку. Так он по-своему обезоруживал судьбу, умерщвлял свою плоть, боролся с гордыней. Хоть он и не кидал, как самосский тиран Поликрат, свое золотое кольцо в море, он все же предписывал себе кое-какие лишения, избегал некоторых внешних признаков богатства, на время, и даже украдкой, воздерживался от дорогих английских костюмов, от роскошной обуви из дубленой телячьей кожи, от перчаток из свиной кожи и огромных белых шелковых кашне, которые изготовлялись по его особому заказу и стоили баснословных денег. Эти самоограничения давали двоякие результаты: с одной стороны они умеряли его суеверные страхи, с другой — вводили поверхностных наблюдателей в заблуждение относительно его капиталов и коммерческих успехов.

Все это Лоран узнал от г-на Мерес-Мираля, личного секретаря Жозефа Паскье. Но Лорану случалось забывать о том, откуда он получил сведения, и он самообольщался, приписывая их собственной проницательности.

«Я рассеян, — рассуждал Лоран, — и все на меня за это в обиде. Во многих случаях я веду себя как слепец или, по крайней мере, как простофиля. Но когда дело касается Жозефа, у меня появляется нюх, я сразу все разгадываю. Когда дело касается отца, я на расстоянии чую, что он собирается что-то выкинуть. Ничего удивительного! Я немало выстрадал от обоих… Куда же, однако, направился Жозеф?»