Мария Семенова - Право на поединок

«Вот еще капусту заквасим, – проговорила мать, – тогда праздник и соберем».

Сказав так, она покосилась на дочь, но та отмолчалась. Ловкие, уже не совсем детские руки сноровисто подхватывали тугие головки, ребрящиеся налитыми зубками. Только глаз девочка упорно не поднимала.

Под общинным домом Пятнистых Оленей было устроено несколько больших погребов, тоже общинных: бери всякий, что понадобилось в хозяйстве! Грибков, соленых огурчиков, сметаны и капусты для щей, яблочко побаловаться – сделай милость, уважь! Другое дело, что и наполняли общинные подполы тоже каждый как. мог. Кто-то все лето лазил на бортные деревья, обихаживая и блюдя пчел. Кто-то лучше других готовил впрок сало – с него и лило семь потов, когда закалывали свиней. А кто-то, как Барсучиха, любовно выращивал на всю большую семью лук и чеснок…

«Хорошей хозяйкой будешь, – любуясь умелой работой девочки, сказала мать. – Умница ты у меня, доченька».

Оленюшка поняла, куда она клонит, и еще ниже опустила голову.

«Хорошие пареньки выросли у соседей, – продолжала мама. – Надежные, дельные. Годков через пять справными мужчинами станут. Не срам одного из таких и в дом свой принять».

Девочка отвернулась, с тоской глядя в бревенчатую стену, уже наполовину завешанную готовыми чесночными косами. Она знала, что сейчас начнется. Как всегда – уговоры, потом укоризна, потом слезы, крик и вопрошание к Старому Оленю, за какие грехи послал семье в наказание подобное детище. А еще бывало, когда родимая сразу хваталась за хворостину.

«Я ведь знаю, про кого все помышляешь, – неожиданно спокойно и грустно проговорила мама. – Про Серого Пса, который Людоеду за своих отомстил. Он, конечно… про таких у нас песни поют… Ну а как с ним жизнь жить, ты думала?»

Оленюшка медленно подняла голову. Столь далеко ее мечты не простирались. Как люди жизнь с мужем живут, так и она собиралась. Дом… яблони в цвету, клонящие розовые ветви на теплую дерновую крышу… большой пушистый пес, дремлющий на залитом предвечернем солнцем крылечке… дорожка между кустами малины, утоптанная босыми ногами детей… Рослый мужчина идет к дому, отряхивая стружки с ладоней. Он кажется ей самым красивым, потому что она любит его…

Негромкий мамин голос спугнул видение:

«Ты хоть попробуй представить его здесь, в семью взятого. Что он в тишине нашей делать-то станет? Он, может, воин первейший, ну так у нас и без него все воины, себя отстоять хватит, а больше куда? Посидит, посидит дома, да и потянет его опять в чужедальние страны… И тебе и ему мука одна… Такому жениться и в дом входить – что соколу в клетку…»

Оленюшка вспомнила взгляд и неумелую улыбку Серого Пса, когда он принимал ее бусину. Принимал так, словно она посулила ему нечто несбыточно доброе и хорошее. Нечто такое, на что он в доставшейся ему жизни уже и надеяться перестал…

Предать его, Развеять эту надежду?..

Но и в маминых словах была своя правота. Как знать, а вдруг кажущееся предательство – на самом деле для него же благо великое? Зверя вольного, лесного, на цепь посадить…

«Думаешь, не знаю, как ты летом налаживалась из дому бежать? – неожиданно спросила мама. – Все знаю. Спасибо, дитятко, что от срама избавила. Одумалась, возвратилась, не дала мне слезами горькими изойти…»

Оленюшка вскинула глаза. Мама смотрела на нее с любовью и ласковой заботой, без назидания, без укоризны. И мудро, точно сама жизнь, что вершит в своей каждодневности великую Правду и дарует людям совсем не то счастье, которое сулит манящая сказка. Несбыточная…

Девочка всхлипнула, по щекам покатились слезы. Она вскочила со скамейки, бросилась к матери – нечасто последнее время это бывало, – уткнулась ей в мягкие колени лицом и разревелась уже вовсю, отчаянно, в голос, чувствуя, как гладят встрепанную голову родные теплые руки. Прижаться к своему, насквозь своему, заново понять, что ты не одна, что все будет хорошо, что тебя любят, жалеют и готовы простить… Да какое там! При самом твоем рождении заранее простили все, что ты еще родителям причинишь… Материнская да отеческая любовь, тепло знакомого дома, объятие и ласка, в которой тебе никогда не откажут… Вот оно, счастье. Чего еще захотелось?..

…Далеко, далеко в насквозь мокром лесу глухо и протяжно завыла собака…

Светало. Прозрачная пепельная заря разливалась по крепостному двору, зябкая, негреющая, неласковая в ожидании солнца. Таков взгляд только что встреченного человека, еще не согретый узнаванием, не оживший улыбкой.

Волкодав стоял посреди внутреннего двора крепости. Босиком, снявши рубаху. Девять молодых мужчин, все как один ладные, проворные, со смышленой искрой в глазах, переминались с ноги на ногу и уважительно разглядывали хмурого венна. Своего нового Наставника.

Он выстроил их в ряд и не торопясь знакомился с каждым. Смотрел в глаза, выслушивал, что ему говорили. Ученики волновались, подыскивали слова. Он был их ровесником или почти ровесником, но каждому хотелось понравиться. Точно мальчишкам, повстречавшим взрослого воина. Каждый помнил потрясение и нереальность происходившего, когда, взяв боевые мечи и смущенно посмеиваясь, они окружили его, ослепленного плотной повязкой… и едва не перерубили друг дружку, ибо стоило им сделать шаг, как венн исчез из смертельного круга, метнулся тенью, сгреб кого-то и отшвырнул под ноги остальным… и пошел ходить по двору, и каждый, кто вставал у него на пути, летел в сторону, теряя бесполезный меч, и вставал, оглядывая себя с трепетом – на местах ли руки и ноги… Так и не удалось им ни прикоснуться к нему, ни заново взять в кольцо. А уж когда он потом сошелся с их прежней Наставницей… Песня во славу чего-то большего, чем победа, вот что это было такое. И похвастаться, будто хоть что-нибудь понял в этой песне, не мог ни один.

– Ты?.. – спросил Волкодав юного шо-ситайнца с льдистыми топазовыми глазами, раскосыми на прокаленном медном лице. Парень поскреб лохматую льняную макушку, догадываясь, что «У зрел Свет и решил послужить Близнецам» Наставника не удовлетворит.

– Мой род два поколения враждовал с Канюками, – сказал шо-ситайнец. – Когда стали наконец замиряться во имя Бога Коней, вышло, что кто-то из наших мужчин должен покинуть страну. Ну, я и покинул. Теперь всем все равно, где я и что делаю…

– Ты? – обратился Волкодав к следующему. Сливово-черный мономатанец из Висивабави сверкнул ослепительными зубами:

– А я уже давненько наемничаю. Только мне еще нигде не платили, как тут.

Я стану учить вас совсем не так, как Мать Кендарат. Я не буду утаивать хитростей и сокровенного смысла ухваток. Все отдам, что сам знаю. Но вы у меня поймете, что кан-киро – это Любовь…

– Ты?.. – Волкодав уже смотрел в лицо третьему. Этот третий приходился ему соплеменником. Может, поэтому он оказался единственным, кто недовольно заворчал, когда Хономер велел окружить безоружного. Русоголовый парнишка девятнадцати лет от роду, с чистой и нежной, как у девушки, кожей, но под этой кожей сплетались и перекатывались ремни совсем не девичьих мышц.