Денис Чекалов - Маятник судьбы

– Как ты нас назвал? – угрожающе спросил один из ор­ков. – Кусками жира? А ну-ка повтори.

– Нет! – взвизгнул Тадеуш. – Не надо!

Они били его и после того, как он потерял сознание.

Широкое поле простиралось перед нами. Трава, наверное когда-то изумрудно-зеленая, полная жизненных соков, высохла и пожелтела под жарким солнцем и колыхалась волнами под набегающим ветром.

Каменный истукан стоял посреди желтеющего поля, и степной ветер, в чьей теплоте не было ни крупицы ласки, хлестал изваяние столь же неумолимо, как пригибал он к земле траву. Но матовая поверхность камня оставалась безразличной к его ударам.

Надписи на нем не стерлись и не забились пылью, а животные и чудовища, выступающие из него барельефом, не утратили ни очертаний, ни гармонии форм.

Камень не был обтесан, он родился таким, немного расширяющимся к одной стороне, с неровными сколами краев. Иной художник увидел бы в нем очертания колесницы или небесного дракона и выточил бы их из скальной тверди.

Но камень оставался таким, каким создала его природа, отделив от массива огромной горы. Мастер нанес на него письмена и изображения, не насилуя материал, с которым работал, не заставляя его подчиняться себе, но сам следуя каждому его изгибу.

Скальный истукан возвышался над полем, став его частью, и стоял он здесь уже так давно, что никто не мог и вспомнить, когда он появился.

Так люди воспринимают солнце и луну, встающие над недосягаемым горизонтом, – как нечто, существовавшее всегда.

Небольшое стадо паслось недалеко от каменного истукана. Толстые ленивые ящерицы, самые крупные из которых достигали груди взрослого человека, перебирали челюстями, и между плоскими зубами вздрагивали пучки пожелтевшей травы.

Этих существ разводили здесь ради яиц; несколько пастухов, сидя на флегматичных осликах, покачивая босыми ногами, охраняли стадо, не давая ящерицам разбредаться.

– Вот он, – произнес я. – Священный камень хоттов. Они устанавливали такие во всех странах, где побывали. Вначале это был просто камень, потом на него наносилась история того, как последователи пророков сражались здесь с детьми ночи.

– Ты говорил, что имя хоттов запрещено даже называть. Как же сохранились эти камни?

– Большинство их давно разрушено. Хотты не успели причинить зла Валахии. Они приплыли сюда, высадились и разбили форпост. Но их внимание было отвлечено войнами, которые они вели в сопредельных странах. Минотавры сохранили камень, потому что он ничего не значит для их истории. Буря, которая потрясала миры и уничтожала империи, лишь вскользь коснулась жителей Валахии.

– Тогда им тем более стоит избавиться от камня, – задумчиво произнесла Франсуаз.

Я спрыгнул на пожелтевшую траву и внезапно понял, насколько силен здесь ветер. Я нагнулся, прикрывая лицо раскрытой ладонью.

Порывы теплого воздуха не были настолько мощны, чтобы не давать продвигаться вперед, но идти все же мешали. Они не хлестали по лицу, но давили упругой невидимой стеной, словно рожденные крыльями огромного дракона.

Франсуаз легко спрыгнула со своей гнедой и недовольно посмотрела в мою сторону. Мне удалось выпрямиться, к ветру можно было привыкнуть, только приходилось наклонять голову и прикрывать глаза. Девушка упругой походкой обошла лошадь и остановилась передо мной, сложив руки на груди.

– Тебе что, надоело подавать мне руку? – сердито спросила она. – Это была хорошая игра, но если тебе наскучило быть джентльменом, то так и скажи, я пойму.

Ни один волос не шевелился у нее на голове, ветер как будто обегал ее стороной.

– Ты прекрасно справилась и без меня, – ответил я. – Нам туда.

Франсуаз посмотрела, куда я указал, потом снова, сердито, на меня.

– Вообще-то я могу справиться и сама, – сказала она. – Но если ты рядом, то… Майкл, что у тебя с лицом?

– Ветер, – ответил я.

Я старался говорить односложно. Стоило только открыть рот, как теплый упругий воздух врывался в него и у меня перехватывало дыхание.

– Здесь нет ветра, – возразила Франсуаз.

– Для тебя нет, – ответил я. – Ты демон. Дочь мрака. А меня хлещет так, что не могу говорить.

– Я знаю, кто мои родители, – прошипела девушка, поддерживая меня под руку. – Так что не говори обо мне как о дочери греха. Сможешь идти или мне тебя отнести?

– Я не сказал греха, – отвечал я. – Я сказал мрака. Я должен дотронуться до истукана, Френки.

Франсуаз помогла мне сделать пару шагов и пропустила вперед.

– Готов? – спросила она.

– Нет.

Девушка толкнула меня в спину. Я пролетел добрый десяток футов (а может, их было там целых три) и коснулся руками поверхности камня, словно бейсболист, достигающий цели в решающем прыжке.

– В детстве я мечтал летать, – прошептал я, поднимаясь на ноги. – Теперь нет.

– Ну как? – Франсуаз опустилась передо мной на одно колено и заботливо провела пальцами по моему лицу.

– Какой позор, – пробормотал я, пытаясь встать. – Потомок древнего эльфийского рода приближается к древней святыне хоттов – торжественная, величественная минута. И как же это все происходит? Тычком в спину.

– Ветра больше нет? – спросила девушка.

– Есть, – отвечал я. – Он всегда есть там, где побывали хотты и коуди оставили ведическое кольцо. Это способ распознать детей ночи. Одно из препятствий, которое должно помешать им обмануть Свет.

– Но ветер не бьет тебя по лицу? Значит, он стих.

– Ветер не стих, – произнес я. – Он превратился в часть меня, а я стал им. Это как здание, в котором мною людей, тысячи и тысячи. Например, зал Драконовой фондовой биржи и помещения вокруг нее. Если ты входишь туда с улицы, никого не зная, то для тебя это жужжащий беспорядок. Но если ты одна из них, ты видишь его как бы изнутри. Ты разбираешься, что означают слова, куда идут люди…

– Когда двое занимаются любовью, они сливаются вместе, – пробормотала Франсуаз и рывком подняла меня на ноги.

– Френки! – сказал я. – Умеешь же ты все опошлить.

– Ну так и зачем ты притащил меня к этой статуе? – спросила Франсуаз, упирая руки в крутые бедра и с хмурым неодобрением осматривая каменного истукана.

– Френки, – укоризненно произнес я, – это древний памятник культуры. Один из редчайших. Кстати, не пойму, почему минотавры не охраняют его как историческую ценность… Надо будет выяснить.

– Майкл…

– Ладно, – сказал я. – Мне известно, как ты относишься к истории и искусству, а тем более к истории искусства. Помню, как ты прошлась катком по уникальной золотой комнате, уничтожив тысячи фигурок тончайшей работы.

– Тебе тоже наплевать на произведения искусства. Ты только пучишь на них глаза и считаешь, что ты эстет. А теперь – за каким дьяволом мы здесь?