Василий Шукшин - Я пришел дать вам волю

– Ну, ну, только не выть, – предупредил Степан.

Дед Любим поднялся, сказал сам себе:

– Пойду приму сиухи. Во здравие. Можеть, принесть кварту?

– Не надо, – отказался Степан.

Любим ушел. Пошел искать Матвея, чтобы с ним выпить. Знал, что Матвей пить не станет – не пьет, но про Исуса доскажет. За время долгой болезни атамана, выхаживая его, старый казак сдружился с умным Матвеем, любил его рассказы.

Обо всем успели поговорить Степан с женой. Осталось главное: что делать дальше? Алена знала, что делать, – ей подсказал Корней Яковлев. Она тайком виделась с ним.

– Степушка, родимый, согласися. Пошто ты его врагом-то зовешь? Он вон как об тебе печалится…

– Дура! – Степан встал с кровати, заходил по куреню. Алена осталась сидеть. – Ах, дура!.. Приголубили ее. Он – лиса, я его знаю. Чего он говорит?

– Поедем, говорит, с им вместе, он повинится царю – царь помилует. Было так – винились…

– Зачем же он с войной на Кагальник приходил?

– Они тебя опять сбивать станут, смутьяны… Он хотел их переимать, твоих…

– Тьфу!.. – Степан долго ходил туда-сюда в сильном раздражении. – И ты мне говоришь такое!

– Кто же тебе говорить будет? Смутьяны твои? Они ждут не дождутся, когда ты на ноги станешь. Им опять уж не терпится, руки чешутся – скорей воевать надо, чтоб их черт побрал. Согласись, Степушка!.. Съезди к царю, склони голову, хватит уж тебе. Слава богу, живой остался. Молебен царице небесной отслужим да и станем жить, как все добрые люди. Чего тебе надо ишо? Всю голь не пригреешь – ее на Руси много.

– Сам он к царю ездил? После Мишки-то…

– Иван Аверкиев с казаками. В двенадцать. А царь, слышно, заслал их в Холмогоры – не верит. Раз, мол, присылали, а толку…

– Собака, – с сердцем сказал Степан, думая о своем. – Помутил Дон. Я его живого сожгу!.. И всю старшину, всех домовитых!.. Не говори мне больше такие слова, не зли – я ишо слабый. К Корнею я приду в гости. Я к им приду! Пусть зараньше в Москву бегут.

Алена заплакала:

– Не обманывает он тебя, Степушка!.. Поверь ты. Не с одной мной говорил, с Матреной тоже, с Фролом…

– Он знает, с кем говорить.

– Он говорил: Ермака миловал царь, тебя тоже помилует. Расскажешь ему на Москве, какие обиды тебя на грех такой толкнули… Он сам с тобой поедет. Не лиходей он тебе, не чужой…

– Хватит. Вытри слезы. Афонька как?

– Ничо. С бабкой Матреной там… Она прихворнула. Повинись, Степушка, родной мой…

– Тут кони есть? – спросил Степан.

– Есть.

– Покличь деда с Матвеем. Сама тоже собирайся.

– Слабый ты ишо. Куда?

– Иди покличь. Не сердись на меня, но… с такими разговорами больше не лезь.

– Господи, господи!.. – громко воскликнула Алена. – Не видать мне, видно, счастья, на роду, видно, проклятая… – Она заплакала.

– Что ж ты воешь-то, Алена! Радоваться надо – поднялся, а ты воешь.

– Я бы радовалась, если б ты унялся теперь. А то заране сердце обмирает. Уймись, Степан… Корней не лиходей тебе.

– Уймусь. Как ни одного боярина на Руси не станет, так уймусь. Потерпи маленько. Иди покличь деда. И не реви…

Пришли дед с Матвеем. У деда покраснел нос.

– Степан, ты послушай-ка про Исуса-то… – начал было Любим, но Степан не дал ему.

– Завтра в Кагальник поедем, – сказал он. – Собирайтесь.

Но в Кагальник они приехали только через неделю: пять дней еще Степан отлеживался.

В Кагальник прибыли, когда уж день стал гаснуть.

Казаки – триста самых отпетых и преданных – встретили атамана с радостью великой, неподдельной.

– Батька! Со здравием тебя!.. – орали.

– Поднялся! Мы Зосиму молили тут…

– Здоров, батюшка!

Высыпали из землянок, окружили атамана, здоровались. Степан тоже улыбался, оглядывал всех… Похоже, можно начинать все сначала. Никакой тут беды нет, она тут не ночевала.

«Матвей, Матвей… не знаешь ты казаков, – думал он. – Мужик, он, может, и обозлился, и махает там оглоблей, на Волге-то, но где ты таких соколов беззаветных найдешь, таких ловкачей вертких, где еще есть такие головушки буйные?..»

Степан подавал всем руку, а кого и обнимал.

– Здорово, братцы! Как вы тут?

– Заждались тебя!

– Ну, добре. Радый и я вас всех видеть… Слава богу! Все хорошо будет.

Вышли навстречу атаману Ларька, сотники, брат Фрол…

– Слыхал? Корней-то с Мишкой войной на нас приходили! – издали еще весело известил Ларька.

– Что ж ты радуисся? – спросил Степан, отдавая коня в чьи-то руки. – Горевать надо… Или – как? – Поздоровался с есаулом, с сотниками, с братом.

– Клали мы на их – горевать, – откликнулся Ларька.

Степан устал за дорогу. Прошли в землянку.

Матрена, слабая и счастливая, приподнялась на лежаке.

– Прилетел, сокол… Долетели мои молитвы.

Степан неумело приласкал старуху.

– Что эт ты? Завалилась-то?

– Вот – завалилась, дура старая…

Афонька давно уже ждал, когда его заметит отчим.

– Афонька!.. Ух, какой большой стал! Здоров! – Поднял мальчика, потискал. – Вот гостинцев, брат, у меня на этот раз нету – не обессудь. Самого, вишь, угостили… насилу очухался.

Не терпелось Степану начать разговор деловой – главный.

– Ларька, говори: какие дела? Как Корнея приняли?

– Ничего… Хорошо. Больше зарекся, видать, – нету.

– Много с им приходило?

– Четыре сотни. К царю они послали. Ивана Аверкиева…

– Вот тут ему и конец, старому. Я его миловал сдуру… А он додумался – бояр на Дон звать. Чего тут без меня делали?

– В Астрахань послали, к Серку писали, к ногаям…

– Казаки как?

– На раскорячку. Корней круги созывает, плачет, что провинились перед царем…

– Через три дня пойдем в Черкасск. Передохну вот…

– Братцы мои, люди добрые, – заговорил Матвей, молитвенно сложа на груди руки, – опять ведь вы не то думаете. Опять вас Дон затянул. Ведь война-то идет! Ведь горит Волга-то!.. Ведь там враг-то наш – на Волге! А вы опять про Корнея свово: послал он к царю, не послал он к царю… Зачем в Черкасск ехать?

– Запел! – с нескрываемой злостью сказал Ларька. – Чего ты суесся в чужие дела?

– Какие же они мне чужие?! Мужики-то на плотах – рази они мне чужие?

Тяжелое это было воспоминание – мужики на плотах. Не по себе стало казакам: и тяжело, и больно.

– Помолчи, Матвей! – с досадой сказал Степан. – Не забыл я тех мужиков. Только думать надо, как лучше дело сделать. Чего мы явимся туда в три сотни? Ни себе, ни людям…

– Пошто так?

– Дон поднять надо. Думаешь, правда остыли казаки? Раззудить некому… Вот и раззудим. Тогда уж и на Волгу явимся. Но не в триста же!

– Опять за свой Дон!.. Да там триста тыщ поднялось!.. – Матвей искренне не мог понять атамана и казаков: что за сила держит их тут, когда на Волге война идет? Не мог он этого понять, страдал. – Триста тыщ, Степан!..