C. Витицкий - Бессильные мира сего

Надо признаться, в таком вот ракурсе и с таким видом (возвышаясь, утопая костяшками пальцев в ворохах газетных вырезок, в багровом своем свитере, обширном и одновременно обтягивающем, с немигающим взором из-под нависающего безбрового лба) сэнсей не мог не производить известного впечатления, и он его, да, производил. На всех. Даже на меня. К этому зрелищу невозможно было привыкнуть, как никогда я не привыкну к трагическому пожару заката или, скажем, к страшному свечению Млечного Пути в черную зимнюю ночь.

– Здравствуйте! – ясным голоском (как учили) провозгласил малоразмерный джентльмен, а родитель его издал что-то вроде “рад видеть…”, но тут же прерван был свирепо-величественным жестом, как бы выметающим его из поля зрения, а я уже был тут как тут – подхватил под элегантный локоток, нежно, но с твердостью направил в кресло, усадил, сделал глазами “тихо! помалкивайте, please!” и бесшумно проскользнул на свое место, так что джентльменистый малец остался посреди кабинета один. Ему сразу же сделалось страшно и неудобно, даже вихор на темечке встопорщился, он завел за спину крепко сжатые кулачки и совсем не по-джентльменски почесал их один о другой. Сэнсей осторожно уселся и сделал ладони домиком, как дяденька на плакате “Наш дом – Россия”. Вдохновение приближалось. Глаза у сэнсея сделались ореховыми, а голос низким – теплым и мягким, словно драгоценный мех.

– Как вас зовут, молодой человек?

– Алик.

– Оч-хор, Алик. Замечательно. Подходите, садитесь. Кресло мягкое, удобное… Вот так, превосходно, устраивайтесь, как вам удобнее. Меня зовут Стэн Аркадьевич. Можно по-американски – просто Стэн. Сейчас мы будем с вами играть в одну полезную игру. Я буду задавать вопросы, а вы будете на них отвечать. Понятно?

– А зачем?

– Алик, вопросы задаю только я. А вы только отвечаете. Отвечаете все, что вам захочется, но – обязательно. Договорились?

– А если непонятно?

– Алик, вопросы задаю только я. Больше никто. Отвечать можно все, что захочется – понятно вам или непонятно, это совершенно несущественно. Главное, чтобы на каждый мой вопрос получился бы ваш ответ. Начнем?

– Да.

Сеанс начался. Сэнсей откинулся на спинку кресла и спросил (небрежно, без всякого нажима):

– Где храбрец?

– Его будут в печку сажать, – немедленно откликнулся Алик и радостно заулыбался, ужасно довольный, что у него так быстро и ловко получилось. Я давно уже привык к странным вопросам. И к странным ответам я привык тоже, но это, видимо, был случай, неожиданный даже для сэнсея. Он молчал, разглядывая радостного Алика со странным выражением: то ли ему сделалось вдруг интересно, то ли он вообще был ошеломлен.

– А где трус? – спросил он наконец с недоверием в голосе.

– Побег всех закладывать!

Сэнсей помолчал и осведомился вкрадчиво:

– Джека Лондона почитываем?

– А кто это?

Но сэнсей не стал задерживаться на Джеке Лондоне (рассказ “Зуб кашалота” в переводе Клягиной-Кондратьевой).

– Кто скачет, кто мчится под хладною мглой? – спросил он требовательно.

– Рыцарь.

– Какой рыцарь?

– Железный. Блескучий. С копьем.

– А как он скачет?

– Во всю ивановскую! – радостно выпалил находчивый юный джентльмен.

Я слушал их вполуха, а сам смотрел на элегантного родителя и только диву давался поразительному его равнодушию к происходящему. Поначалу он, надо сказать, заинтересовался: глазки заблестели, сел он пряменько и, полуоткрыв змеиный рот, с любопытством переводил взор свой с сэнсея на мальчишку и обратно, явно пытаясь понять, что происходит, – обычная реакция свежего человека на наши экзерсисы. Но потом, довольно скоро, отчаялся что-либо понять, поскучнел, потускнел, откинулся в креслах и принялся задумчиво играть со своей зловещей указкой, – ловко, виртуозно, неуловимо для глаза то отправляя ее в небытие, то снова возвращая из ниоткуда, словно это у него была волшебная палочка. Странный, однако, родитель. Хотя видывали мы и не таких, конечно.

– …Что сделала эта кошка?

– Она съела тигра.

– А что сказала кошка?

– Я победила тигра! Я съела тигра!

– Откуда взялся тигр?

– Он там был. Светлогорящий.

– Тигр, о тигр светлогорящий в глубине полночной чащи? Этот?

– Нет. А тот, который любит все.

– Не тигр, а Тигра?

– Да! Я победила Тигру! Я съела Тигру!..

Сэнсей уже вязал – щелкал спицами, высоко поднимал руки, продергивая нити, но глядел он только на мальчишку и не видел он сейчас никого и ничего, кроме мальчишки. И не слышал. И не замечал. Можно было бы, например, уронить на пол компьютер или запустить на полную мощь “Полет валькирий”, или, скажем, подраться с родителем – сэнсей ничего бы этого не заметил, только голос повысил бы да задрал бы до потолка свои голые брови.

Вообще-то я все понимаю: вопросы – это серьезно. В конце концов, с вопросов начинается все-все-все в этой жизни. Например, вся наука. Это любой дурак знает. Даже последний дурак знает, что правильно поставленный вопрос содержит в себе половину ответа… Не будем спорить о цифрах, половину – вряд ли и далеко не всегда, но заметную долю, да, несомненно, содержит. Однако сэнсей-то не ставит ПРАВИЛЬНЫХ вопросов! Правильно поставленные вопросы его совершенно не интересуют. Было время, когда я часами сидел, уставясь в стену, и перебирая в памяти какой-нибудь сеанс, мучительно пытаясь уловить стратегию, или хотя бы тактику, или хотя бы мимолетный смысл в этой череде вполне бессвязных фраз с вопросительной интонацией. И не находил ничего.

– …У папы черные глаза, у мамы черные глаза, а у сына – серые. Верите, что такое может быть?

– Верю.

(Они уже играли в “веришь-не веришь”.)

– А что у папы серые глаза, у мамы серые глаза, а у сына черные, верите?

– Не-а. Не верю.

– Правильно не верите. А что кузнечик слышит ногами, верите?

– Верю.

– А что есть такие утверждения, что их нельзя ни доказать, ни опровергнуть, – верите?

– Верю!

– Умница. А пример привести можете?

– Могу. “Бог создал все”. Ничего не докажешь.

– Хм… А что Бог существует, верите?

– Верю.

А я вот – нет… A propos: я СОВЕРШЕННО не помню тех вопросов, которые задавал он мне двадцать лет назад, когда мама привела меня к нему на тестирование. У меня абсолютная память (бывает абсолютный слух, а у меня – абсолютная память). Я помню все. Помню, что сеансов было четыре. Помню, как была одета мама во время каждого из этих сеансов, и тогдашний коричневый шлафрок сэнсея (с пятном от мороженого на левом обшлаге) тоже помню прекрасно. Даты помню, и соответствующие дни недели помню, и погоду помню – температуру воздуха, атмосферное давление, скорость ветра… А вот вопросов не помню. И совершенно не помню своих ответов.

…Может быть, он ищет гёделевские вопросы (приходит мне иногда в голову) – те самые вопросы, на которые нельзя ответить ни “да”, ни “нет”, не погрешивши при этом против истины? Сомнительно. Но если даже он их и в самом деле ищет, то – зачем?.. Он постоянно жалуется, что ему не хватает вопросов. Но некоторых вопросов он не задает никогда. Например, великий вопрос любой современности: “Почему – я?”. Вопрос-вопль. Вся наша Ойкумена стоит на нем, как Петербург на болотах… Довольно трудно, правда, представить себе контекст, в который встраивается этот вопрос. Но какое ему дело до контекста?.. “…мы переходим сейчас в новую фазу культуры, в которой ответом на вопросы будут не утверждающие высказывания, а новые, более глубоко сформулированные вопросы”. Это написал В. В. Налимов в своем философском трактате “Канатоходец”. Не знаю, не знаю. Почему-то все современные философы оставляют у меня впечатление безответственных говорунов. Никакой солидности. Никакой, понимаете ли, обстоятельности. И даже спецтерминология (испытанное оружие классиков) им не помогает – только возрастает протестное ощущение, что тебя, кроме всего прочего, еще и дурят. Что-то кашпировское вдруг обнаруживается в серьезном тексте, что-то чумаковское…