Дэвид Линдсей - Путешествие к Арктуру

Лицо старого Брудвиола разгладилось, и он сказал:

– Это, пожалуй, будет не очень трудно, я объясняю это чудо. Каждый мужчина и каждая женщина среди нас – ходячий убийца. Если это мужчина, он боролся и убивал женщину, родившуюся в одном с ним теле – если это женщина, она убила мужчину. Но в этом ребенке борьба еще продолжается.

– И как положить ей конец? – спросила моя мать.

– Пусть ребенок направит свою волю на поле битвы и обретет тот пол, который хочет.

– Ты конечно хочешь быть мужчиной, не так ли? – горячо спросила меня мать.

– Тогда мне придется убить твою дочь, а это было бы преступлением.

Что-то в моем тоне привлекло внимание Брудвиола.

– Сказано не себялюбиво, но великодушно. Следовательно, это должен был произнести мужчина, и вам не нужно больше тревожиться. Еще прежде, чем вы вернетесь домой, этот ребенок станет мальчиком.

Отец ушел куда-то в сторону и исчез из вида, а мать низко склонилась перед Брудвиолом и стояла так минут десять, и все это время он доброжелательно смотрел на нее.

Я слышал, что вскоре после этого в той местности на несколько часов в день стал появляться Альпейн. Брудвиола охватила тоска, и он умер.

Его пророчество сбылось – прежде чем мы вернулись домой, я познал стыд. Но потом, в последующие годы, пытаясь понять свою собственную природу, я часто размышлял над его словами; и я пришел к заключению, что хотя он и был мудрейшим из людей, в этом случае он все же был не совсем прав. Между мной и моей сестрой-близнецом, заключенными в одном теле, никогда не было битвы, а инстинктивное благоговение перед жизнью удерживало нас обоих от борьбы за существование. У нее был более сильный характер, и она пожертвовала собой – хоть и бессознательно – ради меня.

Когда я это осознал, я дал зарок никогда не есть и не уничтожать ничего, в чем есть жизнь, и с тех пор я его держу.

Я был еще не вполне взрослым, когда умер мой отец. Вскоре последовала смерть матери, и ассоциации, связанные с теми местами, стали для меня непереносимы. Поэтому я решил отправиться в страну моей матери, где, по ее рассказам, природа была наиболее священной и безлюдной.

Одним жарким утром я пришел к гребню Создателя. Он зовется так то ли потому, что Создатель однажды прошел им, то ли из-за его колоссальных размеров. Это естественная дамба, длиной двадцать миль, соединяющая горы, окружающие мою родину, с Ифдон-Марестом. Внизу, на глубине от восьми до десяти тысяч футов, лежит долина – с каждой стороны ужасный обрыв. Ширина острой верхушки гребня обычно немногим больше фута. Гребень идет точно с севера на юг. Долина по правую руку была погружена в тень. Та, что слева, искрилась солнечным светом и росой. Несколько миль я в страхе шел по этой опасной тропе. Далеко на востоке долина замыкалась возвышенным плоскогорьем, соединяющим две цепи гор, но поднимавшимся выше самых высоких пиков. Оно зовется Сент-Левелс. Я никогда там не был, но слышал пару любопытных фактов относительно тамошних обитателей. Первый, что у них нет женщин; второй, что хотя они склонны к путешествиям в другие места, они никогда не перенимают обычаев людей, с которыми живут.

Вскоре у меня закружилась голова, и я долго лежал, вытянувшись во весь рост, вцепившись обеими руками в края тропы и широко открытыми глазами глядя на землю перед собой. Когда головокружение прошло, я почувствовал себя другим человеком и стал веселым и самодовольным. Примерно на полдороге я издали увидел, что кто-то приближается ко мне. От этого в мое сердце вновь поселился страх, так как я не понимал, как мы сможем разойтись. Однако я медленно шел дальше, и вскоре мы сблизились настолько, что я смог узнать идущего. Это был Слофорк, которого звали колдуном. Я никогда раньше не встречался с ним, но узнал его по некоторым характерным чертам. Он был ярко-желтого цвета и обладал очень длинным, похожим на хобот, носом, который, по-видимому, был полезным органом, но красоты, в моем понимании, ему не прибавлял. Его окрестили «колдуном» за его дивное умение выращивать конечности и органы. Рассказывают, что как-то вечером он медленно отпилил себе ногу тупым камнем и два дня лежал в страшных муках, пока росла новая нога. Его не считали мудрецом, но на него находили периодические вспышки проницательности и отваги, с которыми никто не мог сравниться.

Мы сели лицом друг к другу примерно в двух ярдах.

– Кто из нас перешагнет через другого? – спросил Слофорк. Он вел себя спокойно, как спокоен был этот день, но для моей юной натуры в нем был скрыт ужас. Я улыбнулся ему, но унижаться не хотел. Так мы продолжали сидеть, совершенно дружелюбно, в течение многих минут.

– Что превыше удовольствия? – вдруг спросил он.

Я был в том возрасте, когда хочется производить впечатление человека, способного справиться с любой критической ситуацией, и поэтому, скрывая удивление, я вступил в эту беседу, как будто это и было целью нашей встречи.

– Боль, – ответил я, – ибо боль гонит удовольствие.

– Что превыше Боли?

Я подумал.

– Любовь. Ибо мы готовы принять на себя боль тех, кого любим.

– А что превыше Любви? – настаивал он.

– Ничто, Слофорк.

– А что такое Ничто?

– Это ты мне должен сказать.

– И я скажу тебе. Это мир Создателя. И он, будучи здесь малым ребенком, знает удовольствие, боль и любовь – и получает воздаяния. Но есть иной мир – не мир Создателя – и все это там неизвестно, и дарит иной порядок вещей. Этот мир мы называем Ничто – но это не Ничто, а Нечто.

Наступила пауза.

– Я слышал, – сказал я, – что ты славишься выращиванием и умертвлением органов.

– Мне этого недостаточно. Каждый орган говорит мне одно и то же. Я хочу услышать что-нибудь иное.

– Правда ли, что говорят люди, будто мудрость твоя приходит и угасает ритмично?

– Сущая правда, – ответил Слофорк. – Но те, от кого ты это слышал, забывали добавить, что они всегда путали прилив с отливом.

– Мой опыт говорит, – напыщенно произнес я, – что мудрость – это несчастье.

– Может быть, юноша, но ты никогда этого не знал и никогда не узнаешь. Для тебя мир всегда будет обладать благородным величественным лицом. Ты никогда не поднимешься над мистицизмом... Но будь счастлив по-своему...

И прежде чем я сообразил, что он делает, он спокойно спрыгнул с тропы в пустоту. Со все увеличивающейся скоростью он падал в лежащую внизу долину. Я хрипло закричал, бросился на землю и закрыл глаза.

Я часто думал, которая из моих необдуманных юношеских фраз стала причиной этого его неожиданного решения убить себя. Какая бы это фраза ни была, с тех пор я сделал неукоснительным правилом не говорить для собственного удовольствия, а только чтобы помочь другим.

В конце концов я добрался до Мареста. Четыре дня я плутал в его лабиринтах. Я боялся смерти, но еще больше боялся потерять свое священное отношение к жизни. Когда я почти уже выбрался и уже поздравлял себя, я столкнулся с третьей необычной личностью в своей жизни – безжалостным Мюрмейкером. Это произошло при ужасных обстоятельствах. Однажды облачным и ветреным днем я увидел живого человека, висевшего в воздухе без всякой видимой опоры. Он висел вертикально перед скалой, – зияющая пропасть глубиной тысячу футов лежала под его ногами. Я вскарабкался как можно ближе и взглянул на него. Он увидел меня и скорчил кривую гримасу, как человек, пытающийся обратить свое унизительное положение в шутку. Это зрелище так потрясло меня, что я даже не мог сообразить, что происходит.