Харуки Мураками - Дэнс, дэнс, дэнс

– Ты немного странный, да? – спросил он меня.

– Да нет, не странный, – ответил я. – Самый обычный человек. Только шучу неудачно.

Наконец ученик притащил на подносе две бутылки пива и пару стаканов. Примостил поднос на ступеньку веранды, откупорил бутылки, разлил по стаканам пиво. И убежал – так же быстро, как и в прошлый раз.

– Ладно. Пей давай, – сказал Хираку Макимура, присаживаясь на ступеньку.

– Ваше здоровье, – сказал я и отхлебнул пива. В горле у меня пересохло, и пиво казалось на удивление вкусным. Но я был за рулем, и про себя решил много не пить. Одного стакана достаточно.

Точного возраста Хираку Макимуры я не знал, но выглядел он лет на сорок пять, не меньше. Роста невысокого, но из-за крепкого телосложения смотрелся крупнее, чем на самом деле. Широкие плечи, толстые руки и шея. Шея, пожалуй, даже слишком толста. Будь эта шея чуть тоньше, он мог бы сойти за мужчину спортивного типа; однако двойной подбородок и роковые складки на шее ясно говорили о нездоровом образе жизни, который долгие годы вел этот человек. И сколько тут ни размахивай клюшкой для гольфа – от этого уже не избавиться. Годы берут свое. На фотографиях, что я видел когда-то давно, Хираку Макимура был стройным молодым человеком с проницательными глазами. Не красавцем, но что-то в нем притягивало взгляды. Нечто сулящее миру прогрессивного автора, которым он станет когда-нибудь очень скоро. Сколько лет назад это было? Пятнадцать, шестнадцать? В его глазах еще угадывалась былая проницательность. Иногда эти глаза даже казались красивыми – в зависимости от того, как на них падает свет, и под каким углом в них смотришь. Волосы короткие, с проседью. Темный загар – надо думать, от частой игры в гольф – приятно сочетался с тенниской “ Lacoste ” цвета красного вина. Обе пуговицы под горлом, понятно, расстегнуты. Слишком уж толстая шея. Красные тенниски “ Lacoste ” вообще очень редко бывают кому-нибудь впору. Люди с тонкой шеей смотрятся в них ощипанными цыплятами. А толстые шеи они перетягивают так, точно хотят задушить. Мало кому удается совпасть с идеалом. Хотя дружище Готанда, конечно, и тут бы совпал на все сто… Эй. Прекрати. Больше ни мысли о Готанде!

– Я слышал, ты что-то пишешь? – спросил меня Хираку Макимура.

– Ну… Писательством я бы это не называл, – ответил я. – Сочиняю тексты, заполняю рекламные паузы. О чем угодно. Был бы текст как таковой – а смысл не важен. Кому-то ведь надо и такое писать. Вот я и пишу. Все равно что разгребаю сугробы в пургу. Культурологические сугробы…

– Разгребаешь сугробы? – повторил Хираку Макимура. И покосился на клюшку для гольфа у себя под ногами. – Забавное выражение…

– Спасибо, – сказал я.

– Любишь писать тексты?

– То, что я пишу сейчас, невозможно любить или не любить. Не того масштаба работа. Но у меня, конечно, есть свои способы эффективного разгребания сугробов. Свои маленькие хитрости, ноу-хау, стиль. Своя манера напрягаться, если угодно. К подобным вещам, скажем так, неприязни я не испытываю.

– Что ж, очень точный ответ! – похвалил он с каким-то даже интересом.

– На таком примитивном уровне это не сложно.

– Хм-м… – протянул он. И замолчал секунд на пятнадцать. – А это выражение – “разгребать сугробы” – ты сам придумал?

– Да… По-моему, сам, – пожал я плечами.

– Не возражаешь, если я это где-нибудь употреблю? “Разгребаю сугробы”, хм... Забавное выражение. “Разгребаю культурологические сугробы”…

– Да ради бога. Я не буду драться за копирайт.

– Я ведь понимаю, о чем ты, – сказал Хираку Макимура, пощипывая мочку уха. – Я и сам порой это чувствую. Как мало смысла в том, что я иногда пишу. Иногда... Раньше было не так. Раньше мир был гораздо меньше. Все можно было удержать в руках. Четко понимать, чем конкретно занимаешься. И что нужно людям вокруг. Масс-медиа не были такой гигантской клоакой. Все были одной маленькой деревней. И знали друг друга в лицо…

Осушив свой бокал, он подлил пива и мне, и себе. Я начал было отнекиваться, но он даже не обратил внимания.

– А теперь все иначе! Нет больше понятий добра и зла. Никто и представления не имеет, что хорошо, а что плохо. Вообще никто! Все только ковыряются в том, что видят у себя перед носом. Разгребают сугробы в пургу… Вот именно. Точнее не скажешь.

Он снова уперся взглядом в зеленую сеть между сосен. В траве белели разбросанные мячи, штук тридцать, по крайней мере.

Я отхлебнул еще пива.

Хираку Макимура молчал, обдумывая, что бы еще сказать. Я все ждал, а время текло. Но его это никак не смущало. Он привык к тому, чтобы все заглядывали ему в рот и ловили каждое слово. Делать нечего – я тоже решил подождать, пока он скажет еще что-нибудь. А он все пощипывал мочку уха – так, словно перебирал новенькую колоду карт.

– К тебе очень привязалась моя дочь, – сказал наконец Хираку Макимура. – А она к кому попало не привязывается. Точнее, вообще ни к кому не привязывается. Когда она со мной, из нее слова не вытянешь. С матерью тоже молчит, как рыба, – но мать она хоть уважает. А меня не уважает. Совсем. Ни во что не ставит. Друзей у нее нет. В школу уже несколько месяцев не ходит. Целыми днями сидит дома и слушает музыку, от которой стены трясутся. Трудный подросток, можно сказать... Да, в общем, ее домашний учитель так и говорит. Ни с кем из окружающих она не ладит. А к тебе привязалась. Почему?

– И действительно, почему? – повторил я.

– Сошлись характерами?

– Может, и так…

– Что ты думаешь о моей дочери?

Перед тем как ответить, я ненадолго задумался. Было странное чувство, будто меня проверяют на вшивость. Пожалуй, здесь лучше говорить откровенно.

– Трудный возраст. То есть, он сам по себе трудный, а тут еще и обстановка в семье ужасная. В итоге все трудно настолько, что исправить почти невозможно. Тем более, что об этом никто не заботится. Никто не хочет брать ответственность на себя. Поговорить ей не с кем. Некому высказать все, что в душе накопилось. Ей очень обидно и больно. Но нет никого, кто бы эту боль развеял. Слишком знаменитые родители. Слишком красивая внешность. Слишком много проблем на такие хрупкие плечи. Плюс некоторые особенности ее психики… Сверхчувствительность, скажем так. В общем, она отличается от других кое в чем. Но ребенок очень искренний. Я думаю, если бы кому-то было до нее дело, она бы выросла очень неплохим человеком.

– Но никому до нее дела нет…

– Выходит, что так.

Он глубоко вздохнул. Потом оторвал руку от мочки уха и принялся разглядывать кончики пальцев.

– Да, все так. Все ты верно говоришь… Я и сам это вижу – но поделать ничего не могу. У меня связаны руки. Во-первых, когда мы с женой разводились, она условие выставила. Чтобы отец не вмешивался в жизнь дочери. И в разводных документах теперь так написано. Я и пикнуть не мог. Я в то время по девкам бегал. Когда у самого рыльце в пушку – как тут возразишь? Представь себе, даже для того, чтобы Юки сегодня приехала, Амэ должна была дать разрешение… Черт-те что за имена – Амэ, Юки… Ну, в общем, вот так получилось. Во-вторых, я уже говорил: Юки ко мне совсем не привязана. Что бы я ей ни сказал – даже ухом не поведет. И в целом как отец я оказался не у дел. Хотя дочь свою я люблю. Единственный ребенок, что говорить. Только помочь ей ничем не могу. Руки связаны. Не дотянуться…