Андрей Тарасов - Оболочка разума

Спустя годы он стал думать о той братской могиле больше. Можно даже сказать, сначала он и не думал о ней. Просто вспоминал иногда – мало ли что с кем приключалось на зыбком том пути… До первой операции. Когда из дальнего медвежьего угла неслись пронзительные телефонные звонки. Мальчишка-турист свихнул шею и расколол черепок, сорвавшись с лошади. Пока ребята донесли его из леса в деревню, пока из сельсовета дозвонились в райбольницу, пока запрягли лошадь переправлять туда, пока разобрались, что сами не справятся, пока стали звонить в город… А там в санавиации все врачи на выезде, сидит один студент-практикант, подрабатывает. Не то чтобы еще в полном смысле студент, но и не полностью врач – пока был только ассистентом на операциях. И поехал с мыслью только доставить больного. Но его уже нельзя было не то что везти – шевелить. Нетранспортабельный турист был совсем плох, почти не дышал. О том, чтобы везти, не могло быть и речи, притом полпути на телеге. С дорогами тогда было не так. А в больнице – стоматолог, акушер и ухогорлонос. Без пяти минут доктор Рыжиков хоть видел операции, а они даже близко не стояли. Хорошо еще, что, когда начал ездить на вызовы с Иваном Лукичом, взял и завел себе такой же выездной чемоданчик с инструментами. В общем, надо было их кипятить и рисковать. В сиротской операционной, под местным обезболиванием, с ассистентами – толстым, разленившимся зубником и боязливой ухогорлоносихой, которая все волновалась, имеют они право это делать или не имеют. Дело не в том, что сложно, – момент был роковой. Все там уже было сдавлено насмерть, без раскупорки черепа – конец. Приговаривая для успокоения себя и ассистентов, что эту операцию делали еще скифы, юный доктор Рыжиков трудился над бессознательным туристом, а потом не отлучался от него еще две недели, пока не подпустил к койке родителей.

Тогда запоздавший к событиям местный хирург и сказал: вот, мол, здорово, что подвернулся такой практикант, а не какой-нибудь дерматолог. Доктор Рыжиков со свойственным ему с юных лет легкомыслием добавил: хорошо, мол, что этот практикант не лежит сейчас в полях за Вислой сонной, где его раз уложили, а то бы другой еще с перепугу не стал сам ковыряться, а потрясся с больным в город.

С тех пор, когда что-то удавалось, он говорил в ответ на благодарности: «Что вы, это повезло нам обоим». Когда не удавалось – молчал и дальше, чем обычно, уезжал на велосипеде от города. А молчал он о том, что зря его, наверное, выкопали, что если бы вернули кого поумнее, то пользы человечеству было бы больше… Но потом постигал, что раз уж так получилось, раз вернули его, а кто-то поумнее остался тлеть в тех полях, то надо тянуться, надо выплачивать долг. Не ради же его персоны как таковой судьба сделала этот немыслимый жест – разверзла вновь уже зарытую могилу. Кому тут нужен лично он, если счет шел на десятки миллионов? Песчинка в урагане войны – что она могла требовать? Чем ей должно было быть лучше других? Значит, это все ради тех, кому она потом послужит, кому пригодится.

Теперь он считал про себя: вот я лежу уже семь лет, десять… пятнадцать… переваливает за двадцать… Уже и костей не осталось, пуговицы – в порошок… Может, поставили плитку с фамилиями, может, перенесли на чужое аккуратное австрийское кладбище, а может, забыли, и холмик сровнялся с землей… И только нас на ней и видели…

Такой календарь.

Оказывается, почти жалобно мог бы сказать он жене архитектора Бальчуриса, двадцать с лишком лет лежать в могиле – это так много, так долго… А это же время прожить – так быстро, так мало… Чихнуть не успеешь. Сделать что-нибудь путное все собираешься и собираешься… «Про меня даже Твардовский написал», – мог бы похвастать он с невеселой усмешкой. «Вы знаете Твардовского?!» – спросила бы она всерьез. Я его – да. «И устаю от той игры, от горького секрета, как будто еду до поры в вагоне без билета…» Он-то меня – навряд ли…

И только потому, что в доме архитектора Бальчуриса, на его знаменитых интеллектуальных четвергах, звучали при свечах или там торшерах стихи совсем других – не скажем, что худых, – поэтов, она не смогла бы ответить: «…А что ж ты, собственно, хотел? Ты думал: счастье – шутки?»

Но объективности ради надо все же сказать, что в медицинском тогда студентам-дежурантам, а также санитарам, сестрам и братьям действительно перепадали пайки. И студенческий голод в послевоенные двадцать в самом деле не тетка. Так что доктор Рыжиков ответил истинную правду, почему он пошел в медицинский.

Потом он за кого-то заступался.

– Просто старость не радость, – говорил он сочувственно, как про какого-то больного, с которым надо быть особенно внимательным. – К старости развивается масса неприятных осложнений личности… Мания величия, синдром непогрешимости… Жажда всепослушания… Начинаются перебои в пресловутой обратной связи. Сам себя слышит хорошо, а на ответе засыпает… Ты учти, что это все ждет нас. Готовься потихоньку.

– Ну прямо адвокат… – некий Мишка Франк пустил из своей трубки паровозное облако дыма.

Трубка у него была короткая и мощная, под стать самому приземистому и квадратному Мишке Франку. Доктор Рыжиков звал ее кулацким обрезом. Притом не одна трубка, а две. Пока одна курилась, другая заряжалась.

– Я что-то не пойму, жалеешь ты его? Ты себя пожалей!

– Нас не надо жалеть, – отказался доктор Рыжиков. – Ведь и мы б никого не жалели…

– Уж вы-то всех подряд жалеете, – хмыкнул Мишка Франк в густые черные усы. – Только не пойму, почему…

– Все-таки он много вынес, – снова заступился за кого-то доктор Рыжиков. – Оперировать в лесу, в землянке – это жуткое дело. Ты даже не представляешь. Без антисептика, без наркоза, без инструмента…

– Ну хорошо, если ты так его любишь, то что же ты с ним разругался? – снова не понял доктора Рыжикова Мишка Франк.

– Не я с ним разругался, – спокойно сказал доктор Рыжиков, – это он разругался со мной.

– Ничего себе – не разругался! – Мишка Франк даже бросился ко второй трубке, запустил ее во всю мощь и начал выколачивать пепел из первой. Для этого служила здоровая каменная лоханка, громоздившаяся на письменном столе. Кстати, подарок самого доктора Рыжикова, в котором он теперь каялся: не следовало бы помогать Мишке Франку в его непрерывном курении. Ибо, выколотив первую трубку, он тут же стал набивать ее новым табаком. Этот конвейер работал без остановки. – Ляпнуть такое насчет президента Кеннеди!

– Уши у тебя длинные, но кривые. Я ляпнул не насчет президента Кеннеди, а насчет сенатора Кеннеди.

– Ну да… Чуть ли что он его там убивал вместе с Освальдом…

– И телефон у тебя испорчен, – резюмировал доктор Рыжиков так, что Мишка Франк удивленно посмотрел на телефонный аппарат, верой и правдой служивший ему. – Освальд убивал президента, а сенатора – совсем другой террорист. Его зовут…