Андрей Тарасов - Оболочка разума

– На полу легче от тайных измерений прятаться, – серьезно пояснил, поднимаясь, больной Туркутюков. – Вчера опять этот армянин приходил с циркулем. Зачем меня все время меряют?

– Он совсем не армянин, – добродушно сказал доктор Рыжиков. – Он настоящий древний перс, а может, даже ассириец. Я бы такой породой гордился. И он вас измеряет не тайно, а явно, совсем не надо от него прятаться. Он стоматолог, который будет участвовать в операции. Очень толковый товарищ. Руки!

Доктор Рыжиков прикрикнул, так как Туркутюков снова потянулся руками к мякоти головы.

– А что вы сейчас рисуете? – тревожно спросил он. – Снова меня?

– Вас, – сказал доктор Рыжиков. – Но только будущего. После операции. Хотите посмотреть? В городе Смоленске, между прочим, живет железнодорожник Удодов. Лет десять назад при сцепке он попал между вагонами, и ему размозжило лицо буферами. Да еще глаз выдавило. Вы по сравнению с ним счастливчик. Я на его операции был в институте Бурденко, а потом в центральном стоматологическом. Сейчас он красавец и даже жену бросил, хочет в кино сниматься. Говорит, что с таким лицом не хочет жить по-старому…

Заговаривая зубы, он что-то набросал и протянул Туркутюкову.

– Это… кто? – робко спросила туркутюковская маска, повернув к свету лист со слишком, может быть правильным лицом мужественного фоторобота.

– Допустим, вы, – сказал доктор Петрович как о деле простейшем и даже не заслуживающем внимания.

Маска долго молчала, высматривая. Потом выдавила из себя:

– Но так сделать нельзя…

– Почему можно сделать, чтобы прошли припадки, а это нельзя? – привел доктор Петрович неотразимый аргумент. – Это будет одна довольно серьезная операция и три попроще. Они не так больны, как… необычны. Ничего странного в этом нет, их сто лет делают, но многие о них ничего не слыхали… Вы про филатовский стебель что-нибудь слышали?

Туркутюков не слышал не только про филатовский стебель, он вообще ничего не услышал, оглушенный бурей нахлынувших чувств. Она разыгралась гулким стуком собственного сердца в обожженных ушах. Это была буря надежды, самая лечебная буря, которую никогда не боялся вызвать доктор Рыжиков. И даже всячески вызывал, пренебрегая угрозами приступа. Импульсы надежды могли вызвать в загадочных глубинах коры такие же землетрясения, как импульсы тревоги. И если Туркутюков выдержит их сейчас, на него уже постепенно, постепенно можно будет положиться.

Под пристальным взглядом доктора Петровича больной Туркутюков долго не отрывал взгляда от правильно симметричного лица на бумаге. Потом оглянулся по сторонам, наверное ища зеркало, в которое не заглядывал уже лет десять. Даже во время бритья – да, в общем, и брить было нечего…

Пронесло. Только лишь чуть засуетился, неуверенно двигая пальцами, руками, покачивая головой, не зная, как поступить с ошеломляющей бумажкой. Отдать обратно или навек прижать к груди. Но, кажется, впервые проклюнулась вера…

– А когда операция?

– Теперь уже скоро. – Доктор Рыжиков на всякий случай мягко отобрал рисунок, вспомнив про вероятность иска на несоответствие проекта с результатом. – Но для этого мы все должны поработать. И мы, и вы.

– Я? – Рука Туркутюкова потянулась к мякоти головы.

– Руки! – прикрикнул доктор Рыжиков. – Придется вам каску надеть и зафиксировать.

– А как мне поработать? – почти нетерпеливо спросил мягкоголовый летчик на своем немного странном наречии.

– Часть работы вы уже сделали, самую героическую, – воздал доктор Рыжиков должное, чтобы еще больше взбодрить пациента.

– Я?! – прижал к груди руки человек, спасший целый транспортный самолет десантников.

– Вот так и держите! – приказал ему бывший десантник. – А то привяжем. Тогда уже Девятого мая сможете выйти на встречу ветеранов. Хотите?

По лицу больного Туркутюкова трудно было понять, хочет он или нет.

Не только потому, что непонятно было, чего хотеть – чтобы привязали руки или чтобы выйти Девятого мая… Главное – потому, что лица у больного Туркутюкова все еще не было.

…Зато по лицу самого доктора Рыжикова сразу все стало видно.

Сразу все прояснилось, как только он переступил порог родной новостройки.

И многие захотели посмотреть на выражение его лица. Прежде всего больной Самсонов, трогающий усы крючком. За ним – больной Чикин, оторвавшийся от кручения трубных стыков. За ним – вполне здоровый Сулейман, временно оставивший сверление зубов и прячущий золотистую искру в темных глазах. И даже Сильва Сидоровна, вызванная по такому случаю из главной хирургии, вернее – уже давно переселившаяся сюда.

Все хотели участвовать во вручении доктору Петровичу сюрприза.

Сюрприз был разноцветный, красивый. Это были свеженавешенные внутренние двери, застекленные мозаичным стеклом. Обычно их заделывают мутным больничным стеклом, от одного вида которого на душе тоже поднимается муть.

– А то как в больнице, – довольно крякнул стекольщик Самсонов, подмигнув всем остальным, глядящим с видом удачливых заговорщиков.

Доктор Рыжиков видел, что это была неторопливая, аккуратная и высококлассная работа многих недель. Где добыто это великое множество разноцветных осколочков, как удалось их подогнать – секрет великого мастера.

Великий мастер со смущением, но не без удовольствия воспринял снимание доктором Рыжиковым берета и типично рыжиковский вздох благодарности. Все были ужасно рады, что так обошлось. Зазвучали выражения восторга и подбадривания в адрес стекольщика. Он раскланивался налево и направо. Подразумевались бурные аплодисменты, переходящие в овацию. Было сделано все, чтобы показать доктору Рыжикову, что все здесь тоже приятнейшим образом ошеломлены. Хотя заговор плелся не первую неделю и оброс множеством прямых и сопереживающих участников.

– Как в калейдоскопе! – молитвенно изумлялся Сулейман, видно когда-то не на шутку потрясенный явлением этой игрушки в далеком и пустынном Кизыл-Арвате.

– Теперь надо веселые стены и радостный пол, – вслух размечтался доктор Рыжиков. – А то слишком контрастно для психики больных.

– Достанем! – вскричал больной Самсонов, воздев разнодлинные руки из опасения, что его самозабвенный труд по такой ерундовой причине будет отвергнут. – Я уже с Жировым договорился!

Какое отношение мог иметь больной Жиров к линолеуму и краске, доктор Рыжиков знать затруднялся. К трубам и барабанам – скорее. Это был мирный администратор филармонии, бывший виолончелист, потерявший беглость пальцев. На районных гастролях, на полевом стане, ему захотелось лихо проехаться в кузове грузовика с зерном. До первой колдобины. С тех пор доктор Рыжиков со всей многочисленной семьей мог иметь бесплатные пригласительные билеты хоть на Гелену Великанову, хоть на Иосифа Кобзона, если бы они к нам заехали. Так что девушки иногда по вечерам побегивали на кого бог пошлет. Валере же Малышеву приходилось заменять доктора Рыжикова, который всю ночь слушал вместо Нины Дорды хрипы прооперированных.