Шамиль Идиатуллин - Бывшая Ленина

За полгода до завершения полномочий Даня принял первое же приглашение о новой работе: Саакянца, естественно. Тот как раз задумал построить торговый квартал с крытым рынком, гигантским ТРЦ и кучей кафе на месте умершего совхоза, а потом соединить эту территорию с городом парой новых кварталов. От совхоза к тому времени оставались раздолбанные теплицы, переходящие в стихийную свалку.

Под реализацию мегапроекта Саакянц и пригласил Даню – замом с огромными полномочиями. Даня успел разработать поэтапный план и даже согласовал в мэрии его первую треть – а потом мировой кризис доехал до России и для первой остановки выбрал перекредитованную компанию Саакянца. Через полгода от нее остались заброшенный офис, заплеванные руины, несколько котлованов и потихоньку растущая свалка. Потом все активы отжал Сарасовский трест, обеспечив, как с удовлетворением сказал тогдашний глава Чупова, историческую преемственность. Страшно постаревший Саакянц уехал в соседнюю область и устроился в карманную фирму племянника, рулившего кадастровой палатой. А Даня оказался на улице с непонятно кем оформленным, но вполне очевидным волчьим билетом.

Даня перебрал с десяток случайных мест, пробовал таксовать и даже задолго до явления Uber пытался найти инвесторов проекту бюджетного такси, но резко успокоился, когда разбил машину. Продал ее на запчасти и пошел сдаваться к единственному приятелю из мэрии. Тот устроил его младшим клерком.

За десяток лет Даня сменил несколько департаментов и МУПов, каждый раз чуть приобретая в зарплате и репутации. Вялое поступательное движение продолжилось и после отъезда единственного приятеля, увлеченного причудливой кадровой ротацией куда-то на Дальний Восток. Понятно было, что, если не произойдет очередной катастрофы или революции, Даня так и будет подниматься очень пологим зигзагом, не упираясь в потолок ни зарплаты, ни полномочий.

Это было понятно всем, и Лене, конечно, в первую очередь.

Поначалу Лену мучило, что у Дани сложилось так нескладно. Она думала подсказать и помочь, даже, может, тряхнуть политтехнологической стариной, невзирая на мерзотные воспоминания о кампании. Думала, да передумала, конечно. Потому что вышло бы хуже – и для нее, и для Дани. Он не стал бы слушать, сделал бы по-своему – и, скорее всего, неправильно, потому что был прекраснодушен и простоват. Может, потому что всю жизнь его любили и прикрывали – сперва Лиля Васильевна, потом тоже люди нашлись.

Лене везло меньше. Вот она и научилась большему – видеть и предусматривать, понимать и предотвращать. И очень не хотела, чтобы Даня получил такие же запоздалые уроки. А Саша – слишком ранние.

Лена сделала полшага назад, с усилием успокоилась и взяла на себя самую важную и любимую работу: защиту тыла и поддержание огня в очаге.

Иногда получалось делать эту работу вместе, чаще – порознь: служба у Дани была не то чтобы тяжелее, пыльнее или финансово привлекательней Лениной, но мужчина и женщина выкроены и заточены по-разному – эти слова тети Лены наряду с квартирой составляли единственно полезную часть наследства (от остальной части Лена охотно отказалась бы – в первую очередь от имени, конечно: вся жизнь как листочек Мебиуса). Мужчина – человек одного острия, которому лучше бы уткнуться в работу, любимую или просто привычную, а задача семьи – подстукивать его с тыла и других сторон, чтобы не выскочил из рабочей среды и не побежал втыкаться куда-то еще. А женщина – звезда, но не потому, что на небе и блестит, а потому, что, как у ниндзя, блестит и втыкается любым острием. И мир держат не киты и не атланты, а такие вот звезды, придающие хаотической рассыпушке Вселенной цельность и смысл.

Женщина, додумывала подросшая Лена, может нацепить не одного, а двух-трех мужчин, или женщин, или иной набор необходимых элементов, мало ли как жизнь поворачивается, – и стать ключевым звеном в конструкции, одним из многих, на которых до сих пор держится мир, незаметным и неотделимым, как медь в бронзе и сок в морсе.

И частью такой женщины становится ее мужчина, с которым они постепенно образуют одно целое, один организм.

Если разорвать или разрезать тело, не будет двух тел. Будут две мертвых половинки и кишки с кровью промеж.

Лена твердо это знала.

Теперь Даня разрезал их общий организм. И его половина ушла. А половина Лены умерла.

А то, что еще существовало, дышало и много ело, было не телом и не жизнью, а агонией, забегом безголовой курицы. Как бы быстро ни бежала, все равно скоро упадет. Зачем же бегать?

Лена и не бегала. Сидела, включала и выключала телевизор, стояла у окна, но в основном ела и лежала. Терпела и ждала, пока все кончится.

Лена пролежала неделю, вставая только для походов в туалет. Там же пила, прямо из крана, чего не делала с детства. Несколько раз забредала на кухню, отъедала пару кусков от чего-то извлеченного из холодильника и возвращалась в зашторенную спальню.

Звонили с работы – и Наташка, и Карина; Слободенюк мужественно воздерживался. Лена сказалась больной, велела не навещать.

Звонила Саша. Долго что-то говорила, спрашивала, даже кричала, потом заревела и сказала, что ей от них ничего не надо. «Мне тоже», сказала Лена, послушала гудки и закрыла глаза.

Звонили спамеры. Лена, не отвечая, нажимала отбой и роняла телефон рядом с подушкой.

Однажды собралась если не ответить, то хотя бы выслушать живой человеческий голос, но увидела фотку на экране, уронила телефон уже, кажется, на пол и долго выплакивала из головы портрет, на котором она, Даня и Саша на берегу в обнимку. А он не выплакивался и не тускнел.

Потом никто не звонил. Наверное, потому что телефон разрядился.

И Лена, наверное, разрядилась. Даже в туалет не хотелось – не с чего. Ничего не хотелось, ничего не отвлекало. В том числе легкая тяжесть в висках, за глазами и выше носа – не боль, а застрявшее глубже обычного мышечное утомление типа того, какое бывает, когда слишком долго смеешься или рыдаешь. Больше не придется ни смеяться, ни рыдать.

Наступил покой. Синевато-серый, немножко душный, но удобный и бесконечный. В нем можно было не лежать, не сидеть, не плакать и не мучиться, что важно – не ждать, – очень долго. Может, даже вечно. Пока все само не пройдет. Не может не пройти.

И все прошло, почти. Осталось только ощущение того, что все зря. Все было зря, и сейчас все это зря, и иначе не будет. Ощущение чуть отдавало спокойной горечью. Горечь потихоньку усиливалась, сводя горло и скрючивая тело. Если сейчас все зря, зачем продолжать-то? Зачем долго плыть по течению лицом вниз, если даже мимо сидящего на берегу врага не проплывешь? И что нам в этих врагах, друзьях, мужьях и детях?