Марта Кетро - Чтобы сказать ему

И мама действительно появляется, всё в том же розовом платье, с чайным пятном на рукаве, только ещё кутается в серую шёлковую шаль для тепла. И глаза у неё тоже серые, не как дым, а как шёлк и сталь. Она склоняется к Доре, но и не думает рыдать, а сердито и жарко шепчет:

– Ты всегда была отчуждённой, всегда! – О, завела ту же волынку, что и в последнюю встречу. – Думаешь, я теряю тебя сейчас? Я тебя давно потеряла, особенно, после той историей с Бенисио…

– А ты понимаешь, что вела себя, как конченая тварь? Влезла в мой дневник, да ещё папе показала, ненавижу тебя за стыд, который мне пришлось пережить! Я всегда хотела быть для него хорошей, чтобы он гордился, а ты всё время отнимала его у меня, становилась между нами, перетягивала на свою сторону, а потом и вовсе опозорила! – Дора закипает и начинает орать, сама не не заметив, как это выходит.

– Я опозорила, я? Это я разве бегала за дебильным парнем, которому на меня плевать, я выставляла себя на посмешище перед всей округой, я сочиняла жалкие грязные истории? Да если бы я не нашла твой дневник, ты бы влипла всерьёз. Тебя могли изнасиловать, шантажировать, да что угодно могло произойти, дурёха!

– Зачем. Ты. Ему. Показала? Не могла поговорить со мной как мать, наедине? По-женски, в конце концов?

– Потому что мне было страшно. Я же тебя люблю, забыла?

– Ничего себе любовь, врагу не пожелаешь.

– Уж как умею! До смерти испугалась, что ты вляпалась в какое-то непоправимое дерьмо, я не хотела оставаться с этим одна.

– Всё равно ты должна была поговорить сначала со мной, с психологом, в крайнем случае, но не сдавать меня отцу!

– Но мы же семья, мы во всем разбирались вместе. Я бы не справилась сама, без поддержки, неужели непонятно? И папа тоже тебя любит, он имел право знать. Мы оба с ума сходили из-за тебя, он чуть не рехнулся от горя, когда всё открылось, а потом ты заболела.

– Смешная штука, уж так вы меня сильно оба любили, обожали просто, а мне почему-то больше всего не хватало именно любви, заброшенней меня человека не было. Как так вышло, мама?

– Прости. Прости.

И тут она наконец плачет.

И Дора вдруг успокаивается. Она понимает, что мать и отец – не карающие презрительные судьи, а пара растерянных людей, которые не умели быть родителями, всего боялись и не знали, как себя вести. А страх толкает на жестокость, глупость и подлость, это она давно поняла.

– Ладно, мам, ты ведь тоже не знала, что я тебя люблю. Я хотела быть как ты: изящной, бесконечно красивой и гордой, в золотом платье, с карминной помадой на чётких губах, победительницей. Прости, что у меня не получилось стать такой. Прости, что я пряталась от стыда и так и не сказала, как люблю тебя. Мне и сейчас это жутко трудно. Я тебя люблю, мама.

Мама ничего не отвечает, только гладит её сухой тёплой ладонью по мокрой щеке, выпрямляется (в спине у неё что-то отчётливо хрустит), поворачивается и уходит в темноту. Дора видит, как отблеск костра гаснет на сером шёлке, но не пытается её остановить – всё уже сказано.

Когда минут через двадцать рядом раздались шаги, Дора даже слегка удивилась – вроде поговорили же обо всём. Но к ней приблизилась чужая незнакомая женщина, старая и оборванная.

Обмениваясь обычными формулами – как зовут, откуда, куда, давно ли в пути? – каждая пыталась прощупать другую на предмет пригодности для ночёвки бок о бок. Дора даже принюхалась незаметно, не пахнет ли дама чем-нибудь невыносимым – вроде нет. Наконец обе решили, что собеседница приблизительно в порядке, во сне не зарежет и не ограбит. Если повезёт.

Старуху звали Ленка, родители из Восточной Европы наградили её этим странным именем и размытыми славянскими чертами лица. Дора подумала, что женщина могла быть в юности какой угодно, красивой или обыкновенной, сейчас уже не понять – индивидуальность растворилась в обвисшей коже и бесформенном теле. Кстати, не такая уж она и древняя, чуть старше её подруги Эстер, но вся какая-то безнадежная. Через полчаса Дора пришла к выводу, что Ленка всё же была в прошлом хороша – её выдали едва уловимые изящные жесты, кокетливая ирония, проскальзывающая в голосе, манера намечать улыбку и тут же сдерживать, втягивая щёки, будто она слишком ценна, чтобы так запросто награждать людей. Но всякий раз Ленка спохватывалась и стеснительно гасила интонацию и движение, словно бы они не подходили для её нынешнего облика. «А может, я сочиняю, – думала Дора. – Приписываю бедной тётке рефлексию, которой в помине нет». Она давно знала, что каждый человек сложней, чем кажется, и удивительно прост. Все мы понятны и предсказуемы и в то же время бесконечно разнообразны в своих проявлениях. Можно довольно точно просчитать среднюю реакцию толпы на раздражитель и ошибиться в прогнозах насчёт самого близкого человека.

Но беседа, как часто бывает в пути, стремительно свернула к личным темам, в частности, к возрасту, и наблюдения Доры подтвердились.

– Это произошло в одночасье, когда полтинник подкатил. Я вдруг перестала чувствовать себя женщиной. Нет, не климакс ещё даже, просто так. Ну, растолстела, конечно, кожа повисла, но не фатально. Знаешь, тётки и похуже меня не терялись. Конечно, косметологии допотопной уже не было, чтобы щёки к ушам подшить, но все как-то следили за собой. А кто не следил, тоже особо не смущались. Мне подруги говорили: «Посмотри, другие и в семьдесят лет романы крутят, и молодых любовников меняют, а ты на себе крест поставила». А я знаешь что отвечала? Мне мама рассказывала, у них в селе даже осликов трахали. Но это ничего не говорит о том, что ослик ого-го и секси. Просто кому-то очень хотелось трахаться. Вот и не надо мне тут про любовников в семьдесят, это не про ихнюю красоту и уверенность речь, а просто у одних зудит, а другим не стыдно. А мне осликом непотребно, после того как всю жизнь красоткой прожила. У меня знакомая была, трансуха моих лет, тоже не бог весть какой сохранности. Но она больше женщина, чем я оказалась. Юбочки эти, помада, шпильки – ей в радость, а я смотреть на себя не могла в таком. Помню, нарядилась как-то в платье недлинное, под него гольфы, знаешь, смешные такие, но не детские, а с намёком как бы, и в гости пошла. Сажусь в кресло и вижу коленку свою, круглую и очень даже неплохую – вполне себе. А потом подходит хозяйская дочка лет шестнадцати, в драных джинсах, и в дырке её колено видно. Абсолютно, знаешь, фарфоровое, аж светится, и шёлком отливает. А на своё гляжу – какие-то синие жилочки проступают, потёртости, морщинки. Незаметно почти, но я их вижу. И в одночасье поняла, что всё. Погасло тело. Свет выключили, двери заперли, закрыли ставни.

– И что ты сделала тогда?

– А ничего не сделала. Платье одёрнула.

Ленка помолчала.