Андрей Смирнов - Итальянский роман

Прощаясь, спрашиваю у Роберто: зачем, собственно, они это снимают? Отвечает, что собираются продать фильм на телевидение. Выходит, я теперь без пяти минут итальянская телезвезда.

В несколько ошалевшем от столь бурного утра состоянии преодолеваю пару километров. Как вдруг на маленьком придорожном указателе краем глаза выцепляю слово russo – «русский».

Посреди скрытой деревьями и кустами полянки покоится большой валун. Ровная и плоская вертикальная поверхность его испещрена выбоинами. Надпись на позеленевшей от времени табличке гласит:

«На этом месте в апреле 1945 года немецкими военными был расстрелян русский солдат, их пленник. Имя его осталось неизвестным».

Долго стою перед памятником. Смотрю, курю, думаю.

Кладу к подножию ломоть хлеба и сигарету, наливаю воды. Всегда крайне скептически относился к подобным ритуалам. Но сейчас это вдруг кажется… уместным и нужным, что ли… Не знаю, правильно ли сделал. Ну да ладно.

И ухожу. А он остаётся. Такие дела.

И снова вокруг безлюдье, горы, полоса моря на горизонте, сосновые перелески, холмы, камни и посёлки в долинах. Обнаруживаю неприятное: начинают опухать лодыжки и ступни. Нет, не болят – во всяком случае не более того, как и должны, с учётом проделанного пути и многочисленных ударов о камни, – а просто увеличиваются в размерах.

Маленькая придорожная парковка. Сегодня выходной день, из подъезжающих автомобилей выбираются нарядно одетые семьи и ведут выгуливать собачек и престарелых родителей вокруг каких-то живописных озёр. Об их живописности, во всяком случае, сообщает информационный стенд.

Лежу на скамейке, сняв обувь и вытянув ноги. Итальянцы косятся на меня не то чтобы неодобрительно, но с подозрением. Видать, им не очень уютно оставлять машины под присмотром босого, оборванного и небритого типа. Из вредности улыбаюсь и машу ручкой всем проходящим мимо. Не, ну а чего они?.. Бомж – тоже человек, тоже звучит гордо!

Мне с ними не по пути. Альта Виа опять уводит в гору. Ногам становится хуже, идти тяжело. С грустью понимаю, что этот этап, скорее всего, окажется последним. Хотя до обратного самолёта у меня ещё как минимум два полных дня, придётся с маршрута сходить.

Но сегодня мне этого сделать не суждено, поскольку натыкаюсь на отличное убежище. Собственно, это метеорологическая станция Итальянского Альпийского Клуба, организации, которая ныне в основном и поддерживает жизнь на Альта Вие. Здесь есть маленький ботанический сад, сарай с инструментами, баки для сбора дождевой воды, солнечные часы, указатель направлений до соседних гор и прочие интересные штуковины. Внутри закрытой на простую щеколду деревянной пристройки-укрытия обнаруживается даже бинокль для общественного пользования. Электричества вот, правда, нет. Зато свечи в изобилии. Листаю журнал посещений. Судя по нему, люди забредают сюда в среднем раз в неделю. Почти всё на итальянском, отметилась лишь парочка немцев и французов. И почему-то ещё несколько неожиданных чилийцев. Ну а теперь и я.

Давным-давно, когда Бонапарт ещё не успел стать просто Наполеоном, в Далмации, у самого синего Адриатического моря, жил да был один народ. Точнее, народов было как минимум два. Но в те времена политики им об этом ещё не сообщили, а сами они на такие мелочи внимание обращали не сильно. Знали только, что те из них, кто ближе к побережью селится, говорят в основном на исковерканном латинском языке, а в гости к родственникам ездят всё больше на запад. Те же, кто от моря подальше, – говорят на языке южнославянском, а родственники у них чаще встречаются на востоке. В общем, хорошо жили, дружно. Благо, ни Венецианская республика, ни Австро-Венгерская империя, которые этими землями по очереди формально владели, им особо не докучали.

В середине 40-х годов XIX века, однако, прибрежные далматинцы получили от родственников письмо:

«…Намедни заезжал к нам синьор Гарибальди. Привёз новости. Мы теперь, оказывается, итальянцами не только по месту проживания называемся, но и по национальности. Выходит, вы там у себя хоть и не в Италии, но тоже итальянцы».

Австрийским императорам Гарибальди со своими новомодными смутьянскими идеями был как шило в троне. Потому они сразу же сообщили второй части далматинцев: вы, мол, если что, никакие не итальянцы, а вовсе наоборот – хорваты. А некоторые даже словенцы и черногорцы.

Получив столь удивительные известия, национально самоопределившиеся итальянцы и национально самоопределившиеся хорваты прислушались к внутренним ощущениям и установили, что нравятся друг другу на порядок меньше, чем ещё минуту назад.

– Оккупанты! – сказали хорваты.

– От оккупантов и слышим! – сказали итальянцы. Но поскольку среди далматинцев их было всего двадцать процентов, хорватские доводы оказались убедительнее. Делать нечего: итальянцы собрали чемоданы, пошли на вокзал и уехали в свежепровозглашённое Итальянское королевство. За последующие полвека число их в Далмации сократилось в десять раз.

Сходным образом ситуация развивалась и на иных спорных пограничных территориях. В Триесте, Больцано, Истрии австрийцы поощряли процессы германизации и славянизации. В Италии же в ответ на это возникло националистическое движение за возвращение terre irredente – «неискуплённых» исконно итальянских – по версии итальянцев – земель. Идея эта увлекла всех настолько, что когда страны Антанты посулили в случае победы отдать Италии вожделенную часть австрийских владений, итальянцы заразились обычно несвойственным им милитаризмом, вступили в Первую мировую войну и всё, что хотели, себе отвоевали. Включая Далмацию. Превратившись в уже настоящих оккупантов по отношению к тамошним славянам. Те в свою очередь быстренько объединились в Королевство сербов, хорватов и словенцев, заявили, что никаких земель отдавать не собираются и частично вытолкали итальянцев взашей. Мировое сообщество предпочло забыть о данных ранее обещаниях, высказавшись в том смысле, что сами теперь там в своих пограничных спорах разбирайтесь.

– И за что же мы три года воевали? – расстроились итальянцы.

– Искалеченная победа! – поэтически охарактеризовал сложившуюся ситуацию Габриэле Д’Аннунцио.

Собственно, поэтом он и был. Восхождение своё к вершинам литературного Олимпа Д’Аннунцио начал с того, что умер. В 1879 году добрая половина синьор и синьорин Италии рыдала над чрезвычайно талантливым дебютно-посмертным сборником безвременно попавшего под лошадь шестнадцатилетнего юноши бледного со взором горящим.

– Слухи о моей смерти, – сказал Габриэле, дождавшись кратковременного затишья в ливне слёз, – сильно преувеличены. Я сам их в рекламных целях и распустил.