Кэти Макгэрри - Скажи, что будешь помнить

Ледок в его глазах понижает температуру пруда, у которого мы сидим, градусов на двадцать. Генри любит меня, я это знаю, и если он может смотреть на меня с таким выражением на лице, то каково же тогда его врагам?

– Ты счастлива?

– Да.

– У тебя все есть?

– Да.

– Тогда почему ты расписалась за них на разрешении участвовать в стажировке?

Нет, серьезно, мне нужно прекратить все ему рассказывать.

Птички чирикают на фоне нашего молчания. Я не знаю, как объяснить ему, что папа и мама очень-очень меня любят. Не знаю, как объяснить, что когда они видят меня, то видят и все то ужасное, что пошло не так в их жизни, и как хотят, чтобы у меня все было и получилось лучше.

– Они просто чересчур меня оберегают.

– Думаю, ты имеешь в виду, не берегут, а контролируют. Между прочим, тебе не двенадцать. И не четырнадцать. Раньше я верил этой сказке про чрезмерную защиту, про то, как тебе оберегают, но теперь я на нее не куплюсь.

Раньше, когда я была ребенком и верила во всякие фантастические миры по соседству с нашим, Генри рассказывал, что отражающиеся от поверхности озерца солнечные лучи это на самом деле миллионы приветливо машущих нам крошечных фей, и я, если поплыву под водой побыстрее, смогу поймать одну или двух.

Хорошая была выдумка, но однажды я нырнула слишком глубоко и задержалась под водой слишком долго. Генри спас меня, а потом, когда я откашлялась и отдышалась, сообщил, что про фей придумал сам.

Сколько я себя помню, Генри всегда был моим ангелом-хранителем и присматривал за мной. Но, как объяснила мама, у Генри были и свои собственные проблемы. На нем сильно сказалась гибель родителей: оберегая и защищая меня, он бунтовал против моих мамы и папы.

Такое объяснение вовсе не бессмыслица. Я никого не заменяла, а вот мои родители, как ему представлялось, пытались стать постоянными заместителями его родителей. Вот уж неправда так неправда.

Я люблю своего кузена так, что он и представить не может, но после возвращения домой Генри упорно старается превратить жизнь в сражение с моими папой и мамой. Неужели он не понимает, что мы все на его стороне?

Вздыхаю и поворачиваюсь к нему лицом.

– Иногда случаются плохие дни, но это не значит, что я несчастна. Нравится ли мне участвовать в кампании в моей нынешней роли? Нет. Но мне платят, и моя работа помогает папе. Нравится ли мне заниматься сбором средств? Нет. Но я люблю папу. Если бы он знал, как трудно мне это дается, никогда бы не попросил поучаствовать. Я верю в него. К тому же он – мой отец. Я помогаю ему не потому, что он принуждает меня к этому, но потому, что хочу помочь.

Генри качает головой и морщится, как будто ему неприятно это слышать.

– Ладно, тогда объясни тот свой звонок несколько недель назад.

– Плохой день. Но если ты каждый раз, когда у меня случается плохой день и я звоню, чтобы поговорить, будешь срываться и устраивать разборки, я просто перестану тебе звонить.

По его лицу видно, что такое решение ему не нравится.

– Я лишь хочу, чтобы ты была счастлива.

– Знаю.

Генри трет ладонью шею и смотрит на меня с такой грустью, что комок подступает к горлу.

– Обещаю слушать тебя лучше и держать свое мнение при себе. Только, пожалуйста, не отгораживайся и не закрывайся. Окажи мне такую любезность, ладно?

– Ладно, не буду.

– А теперь скажи, что у тебя с этим парнем, Пирсом?

– Ох… – Я тяжело вздыхаю. – С Дриксом у меня ничего нет.

А хотела бы я, чтоб было? Да. Есть ли между нами что-то? Нет. И он ясно дал понять – там, у нас на кухне, – что будет держаться на безопасном, не менее шести футов, расстоянии. Надеюсь ли я, что мы все-таки останемся друзьями? Да, потому что мне нравится Дрикс. С ним легко общаться, а этого, легкости в общении, в моей жизни не так-то много.

– Значит, ничего? – не унимается Генри.

– Ничего.

– А по телевизору вас показали так, словно ты втрескалась в него, а он в тебя.

– Не одолжишь ножичек на минутку? Уж очень хочется в кого-нибудь его воткнуть.

Он поднимает руки – мол, сдаюсь.

– Ладно. Считай, что я отстал. Хочешь жаренный на гриле сэндвич с сыром?

Я смеюсь. Жаренный на гриле сэндвич с сыром – единственное, что может приготовить мой кузен.

– С удовольствием.

– Тогда идем. – Он встает, протягивает руку, помогает мне подняться, и мы идем босиком по траве к домику, где жил когда-то мой отец.

Я откладывал и тянул целую неделю под разными предлогами, но их запас исчерпан, и вот я сижу на кухне перед столом, на котором разложены бумаги для поступления в школу Хендерсона с программой для юных исполнителей. Для начала пришлось прогуляться в мою бывшую школу. Две мили туда и две обратно – только лишь для того, чтобы распечатать в библиотеке бланк заявления. А все потому, что дома у нас ни компьютера, ни интернета. Как в какой-нибудь стране третьего мира. Чего многие не понимают, так это того, что технологии стоят денег.

С заполнением заявления дело движется плохо – пока что я лишь вписал имя и фамилию. А все потому, что энтузиазм иссяк, и даже для того, чтобы просто оставаться на месте, требуется полное напряжение сил. Доносящиеся с заднего двора голоса Холидей и ее придурочного бойфренда действуют на меня так же, как если бы кто-то сдирал с меня кожу.

– Я не готова, так что не надо на меня давить, – говорит моя сестра.

– Да ты просто меня дразнишь.

Ручка выскальзывает из пальцев и падает – иначе б я ее сломал. Годичный курс терапии, и вот я уже едва сдерживаюсь, вспоминая все советы психолога сразу.

Сделать глубокий вдох. Сосредоточиться. Найти эмпатию в пределах данной ситуации. Если ничего не получится, просто уйти.

Дыхание не помогает. Каждый раз, когда я стараюсь сосредоточиться, в глазах двоится, и никакой эмпатии к этому идиоту наскрести не получается. Последний вариант, если только я не хочу превратиться в парня, разговаривающего кулаками, встать и уйти. Но я не могу. Пройти мимо сестры и ее тупого дружка – это единственный способ выбраться из глубин ада, но я не доверяю сам себе и не гарантирую, что не пну его по пути.

Из окна их тела напоминают какой-то спутанный клубок. Каждый раз, когда она пытается отстраниться, он тянет ее к себе, и каждый раз, когда он отступает в сторону, она обвивается вокруг него, словно змея.

– Я не дразню. – В ее голосе проскакивает хрипловато-капризная нотка. Раньше я слышал ее у других девчонок, но у Холидей никогда.

– Я просто говорю как есть, – бормочет Джереми, и она принимает это как извинение. Обнимает его за шею, прижимается так, словно от него зависит ее жизнь.

– Да он просто дерьмо, – ворчит Доминик. – Слышал, как он назвал ее толстухой?

Слышал. И теперь изо всех сил стараюсь сообразить, как убить мерзавца, не нарушив условия освобождения. Может, прокатит временное помутнение рассудка?