Кэти Макгэрри - Скажи, что будешь помнить

– Сенатор Майкл Джейкобсон.

– Нет.

– Конгрессмен Майкл Джейкобсон.

– Нет.

– Лидер партии Майкл Джейкобсон.

– Это не Майкл Джейкобсон. По-моему, ты не очень-то и стараешься.

Самое печальное, что я стараюсь.

– Кто это, Элли? Завтра он будет на встрече спонсоров, и если ты еще собираешься посещать такие мероприятия, то должна знать, о чем с ним говорить.

Вот он, пугающий звоночек. Впервые в жизни в голове у меня полное молчание. Ни малейшей мысли, ни даже подсказки, что, может быть, стоит сделать вдох. Мозг умер.

– Дуайт Стивенсон, – раздраженно говорит мама, и мой лоб с глухим стуком ударяется о стол. Я же знала… всего лишь час назад.

– В этом году он – один из важнейших папиных спонсоров. И уже выразил желание познакомиться с тобой.

То же самое мама сказала примерно о пятидесяти других спонсорах, фотографии которых мы просмотрели за сегодняшний вечер. Я поворачиваю голову. Теперь к столу прижимается моя щека.

– А почему они все хотят со мной познакомиться?

– Потому что у тебя дар, Элль. – Папа входит в комнату с какими-то папками в руках, но на стол бросает журнал. – Что-то такое, что располагает к тебе людей. Им комфортно в твоей компании.

Потому что всем нравятся красивые девушки.

Журнал на столе – один из тех, темы на обложке которых люди читают, стоя в очереди к кассе в магазине. Поднимаю голову, переворачиваю журнал и замечаю в правом углу свою маленькую фотографию. Крупный план – на мне фиолетовый сарафан и одна из заготовленных для публики улыбок.

– Журналы Шон принес, – говорит папа.

Журналы. Значит, их несколько, однако папа выбрал именно этот. Под фотографией подпись – Мятликовая Красавица. Как оригинально, ведь Кентукки называют «Страной мятлика».

– Меня сравнивают с травой?

Мама берет журнал и открывает на отмеченной стикером странице. В комнате повисает долгое и неловкое молчание. У меня даже возникает желание заняться чем-нибудь, пока она читает.

– Заметка о тебе, но и твоего отца упоминают несколько раз. Здесь ваши с ним фотографии, но речь идет о твоем изысканном вкусе.

– Они действительно употребили слово «изысканный» или это твоя фирменное, на миллион долларов, преувеличение?

Мама вскидывает бровь, но я подмигиваю, и ее губы трогает улыбка. Она продолжает читать, и накопившиеся за годы морщинки проступают все явственнее.

Должно быть, в заметке речь идет не только о предпочтениях в одежде. Сердце замирает. Держу пари, упоминается и о необходимости срочно спасать «Мятликовую Красавицу». Ага, размечталась.

– Там хотя бы упоминается папина программа?

Мама смотрит на меня грустными глазами. Понимает, почему я тревожусь.

– Да. Воздают должное успехам Хендрикса, достигнутым благодаря папиной программе.

– Так ведь это главное, да? – Я стараюсь не подать вида, что смущена.

Папа и мама многозначительно переглядываются. Я собираю волосы и начинаю заплетать, как будто не замечаю их молчаливого разговора – обо мне, но без меня.

Мама сворачивает журнал в трубочку и кладет на колени. Делает это с таким выражением, словно надеется, что я забуду и про этот журнал, и про разошедшиеся по миру миллионы его копий. Что-то там есть. Что-то такое, что мне, по ее мнению, лучше не видеть. И что, тут сомневаться не приходится, я бы и сама не хотела увидеть.

Папа садится рядом с ней. Если смотреть с противоположного конца стола, они вдвоем являют единый фронт, скрепленный годами брака. Пальцы родителей машинально переплетаются.

– Судя по первой реакции, – говорит папа, – они намерены взяться за тебя. Дальше пойдет по нарастающей. Фотографии, статьи…

– Больше появлений на публике, – вставляет мама. – Мне беспрестанно звонят по телефону.

– Элль. – Это снова папа. Я поворачиваюсь к нему с вымученной улыбкой. – Ты уверена, что у тебя все в порядке? Что сможешь взять на себя еще нескольких спонсоров? Что найдешь силы и время добавить активности? Потому что, если нет, ты всегда можешь оставить все на нынешнем уровне.

Я совсем не против поработать, даже наоборот. Что мне не нравится, так это требование менять внешность и становиться мишенью для сплетников. Мне смертельно надоело числиться в неудачницах. Чувствовать, что меня не принимают всерьез. Может быть, если я справлюсь с этим, родители начнут мною гордиться.

– Моя работа как политика заключается в служении людям, – продолжает папа. – В том, чтобы выслушивать моих избирателей. Самая лучшая форма правления – та, которая дает возможность всякому человеку благоденствовать и жить счастливо.

– Аристотель, – говорю я, припоминая уроки отца. Он кивает, и я наконец собираюсь с силами и выпрямляюсь.

– За мной сейчас все наблюдают. В моем положении это естественно, но тебе вовсе не обязательно жить под микроскопом. Можешь отойти в сторону. Мы с мамой поймем и упрекать не станем.

Упрекать не станут. А любить будут так же? Да. А если разочаруются и не разрешат заниматься программированием? Возможно.

– Аристотель также сказал, что цена, которую добрые люди платят за безразличие к общественным делам, есть правление дурных людей. Я не хочу быть безразличной. Я готова.

Папа отпускает мамину руку и наклоняется над столом, как будто в комнате только мы вдвоем.

– Тогда как ты сформулируешь свою платформу в разговорах с людьми? Назови три пункта, и покороче.

Я тоже подаюсь вперед, потому что теперь мы говорим о деле. Папину платформу я изучала несколько дней и теперь могу беседовать со спонсорами с видом знатока.

– Добиваться повышения явки среди молодых избирателей. Найти возможность помочь расплатиться за обучение и рассчитаться по студенческому займу.

– Пункт три?

– Твоя программа «Второй шанс». Она сработала, и я хочу, чтобы программа распространилась на другие штаты и была расширена в нашем.

Папа хмурится, и у меня холодеет в груди.

– Что?

– В нескольких журналах… – Мама умолкает, тяжело вздыхает и начинает заново. – В некоторых статьях высказывается предположение, что у тебя с Хендриксом Пирсом отношения.

Рот открывается сам по себе, щеки вспыхивают. От растерянности, от смущения, от огорчения.

– Я видела его в общей сложности три раза. В парке, на пресс-конференции и здесь, дома, когда вы сами пригласили его поговорить.

– Мы знаем, – говорит мама тем снисходительным тоном, за которым обычно следует «это всего лишь дурной сон, так что отправляйся-ка баиньки». – Но и в прессе, и на телевидении есть люди, которые зациклились на тех фотографиях, где ты с ним на ярмарке.

От этой фотографии не спастись, она преследует меня повсюду. На ней мы оба улыбаемся, и, хотя втайне я просто в нее влюблена, досадно то, что многие выносят суждения о моей жизни на основании одного-единственного снимка, о котором ничего не знают.