Кэти Макгэрри - Скажи, что будешь помнить

– Заступаться за тебя – моя работа! Я тебя защищаю. Точка. Ты не должна из-за меня страдать.

– Эй! – Я останавливаю Доминика взглядом. – Не мешай, пусть говорит. Продолжай, Келлен. Что случилось, когда ты пришла в магазин?

– Он был там. И увидел, как я пытаюсь стянуть кое-что. – И не смогла, – ворчит Доминик.

Брат прав, и Келлен не спорит.

– Он предложил помочь.

– За какую плату? – спрашиваю я.

– Бесплатно.

Мы с Домиником переглядываемся – ведь учили же, учили. В нашем районе все, что дают, имеет свою цену. И просрочка долга вещь опасная.

– Я боялась за Доминика, – повторяет Келлен, – и хотела побыстрее вернуться с бинтами домой. Тот парень сказал, чтобы я подождала снаружи и убедилась, что там никого нет и никто не войдет.

– То есть ты пошла посторожить.

– За бинты! Стояла на улице, спиной к магазину и, что там делается, не знала, пока не услышала выстрел. Проверила – пистолета нет. Вот тогда я и поняла, что пистолет он вытащил. Я испугалась и побежала. Но на следующее утро он меня нашел. Сказал, что я его сообщница, и дал денег. А еще предупредил, чтобы молчала, а если проболтаюсь, то плохо будет и мне, и моим близким. Мне-то ладно, но за вас я боюсь. Вот если бы мы добыли доказательство, что это он ограбил магазин, то его бы посадили, и он уже никому бы не смог навредить, а Дрикс был бы чист.

Потираю ладони и опускаю голову. Какие проблемы? Чем бы там ни угрожал тот подонок, Келлен права. Ее вполне могут арестовать за пособничество, и это уже моя проблема. Судя по тому, как смотрит на меня Доминик, он тоже так считает.

Вот и получается, что каждый раз, когда мы пытаемся выбраться из ямы, кто-то снова сталкивает нас в нее. И выхода нет.

Как в детстве, Генри наливает себе стакан шоколадного молока, а потом делает то же самое для меня.

– Уже и не помню, когда я в последний раз пила шоколадное молоко.

– Держу пари, это было, когда мы в последний раз сидели в этой кухне вместе. – Он достает из пакета шоколадный пончик с ореховой крошкой, кладет его на салфетку и подталкивает в моем направлении. Себе берет другой.

Стою там, где несколько недель назад стоял Дрикс. Генри – там, где была я. Смотрю на него, чтобы запечатлеть в памяти мгновение, потому что об этой сцене я мечтала годами: мой кузен вернулся домой.

– Останешься?

– Я приехал ради тебя. Следил за новостями, видел много твоих фотографий и ни одной твоей настоящей улыбки.

Пожимаю плечами:

– Ты пропустил мой день рождения.

– Я послал тебе сообщение.

Фыркаю:

– Я заслуживаю большего.

– Начальство не обрадовалось бы, если бы я сорвался с дежурства. Тем более что задание было важное.

Я закатываю глаза:

– Прекрасно.

– Теперь-то я здесь. Может быть, к вечеру ты и улыбнешься по-настоящему.

– Улыбнусь, если ты, мама и папа решите ваши вопросы и ты снова будешь останавливаться у нас.

Генри растирает бицепсы и подается вперед.

– Моя проблема с ними это моя проблема, а не твоя. Я многое понял с тех пор, как стал отстаивать свою точку зрения, и скажу так: ты рискуешь больше, чем я. Будь осторожна. Твои родители не потерпят предательства.

– Ты имеешь в виду то, что я встречаюсь с Дриксом у них за спиной?

– Я имею в виду, что у тебя еще целый год до окончания школы. Ты хочешь вырваться из пузыря – поддерживаю. Даже приючу, когда набьешь шишек, но год школы за тобой еще остается. Значит, они еще целый год будут тебя контролировать. Будешь послушной – и они будут мягки, станешь перечить – и они сомнут все, что ты любишь.

Голова идет кругом, потому что его описание совершенно не подходит моим маме и папе.

– Папа не виноват, что Дрикса арестовали. Не виноват, что Дрикс счел за лучшее согласиться на сделку.

– Я прошу тебя быть осторожной. Прежде чем сделать что-то, подумай как следует. У тебя есть привычка торопиться. Не торопись искать или являть правду. В большинстве случаев она разрушает жизнь.

Разрушает жизнь. Мне трудно в это поверить. В правде сила, правда делает нас лучше.

– Что ты натворил, Генри? За что мама и папа так на тебя злятся?

– За то, что я сам распоряжаюсь своей жизнью.

– Что это значит?

– Это значит, что прежде чем прыгать, надо подумать. Улетишь слишком далеко, а вернуться уже невозможно. Посмотри вокруг получше, потому что все это тебе придется потерять.

Внутри у меня появилась и разрастается пустота, потому что я ничего не хочу терять, а прежде всего маму и папу. Они трое – мама, папа и Генри – потеряли друг друга, но я не хочу. Мы, может быть, не во всем соглашаемся, но они мои родители, и я люблю их.

– Я потеряю тебя?

– Никогда. – Он отводит глаза и смотрит на два нетронутых стакана с шоколадным молоком. – Я уезжаю завтра.

Терпеть не могу эти слова. Ненавижу их так, что и представить невозможно.

– Надолго?

– Шесть месяцев.

Боль в груди вынуждает опуститься на табурет. Времени слишком мало, и взять то, что мне от него нужно, я уже не успею.

– Думал, мы поедим пончиков, закажем пиццу на ланч и посмотрим «Звездные войны».

Я киваю сквозь боль:

– Тогда так и сделаем.

Солнце жарит нещадно. Лучи – пламя. Я работаю на крыше двухэтажного дома, но из-за подвала на высоте третьего. Один неверный шаг по наклонной крыше и… Остается только надеяться, что Эксл вписал меня в свою медицинскую страховку. А иначе он может просто оставить меня на земле – умирать.

Один за другим заколачиваю гвозди в черную дранку. Пот катится и по спине, и по лбу, а на часах всего только полдень.

– Дрикс, – кричит снизу Эксл. – Передохни.

Встаю в полный рост, выпрямляюсь, и спина после нескольких часов в согнутом состоянии отзывается ноющей болью. Но что самое грустное, я не хочу отдыхать. Хочу бить и бить, вколачивать и вколачивать гвозди. Тогда не надо думать. На другом надо сосредоточиться. Чтоб работали мышцы, чтоб никаких эмоций. Когда ты эмоционально окоченел, тогда все в порядке, и именно физическая активность приводит меня в такое состояние. Марш-бросок через лес. Заколачивание гвоздей. Оно и хорошо, что такая работа по мне, потому что на другое надеяться не приходится.

– Дрикс, – снова кричит Эксл, и я направляюсь к лестнице. Один шаг вниз, другой… Спустившись, иду к раскидистому клену. Сажусь в тени, расстегиваю и снимаю пояс, кладу рядом с собой и достаю из кармана сотовый.

Элль. Ее имя падает в глубокую яму, что образовалась у меня в груди. От нее ничего. Впрочем, я с ней тоже связаться не пробовал. Обидные слова сказал, а как забрать их назад, не представляю. Это неправильно, но извиняться я так толком и не научился. Извиниться значит проглотить гордость, а у меня кроме гордости и не осталось ничего.