Виталий Орехов - Лето столетия

Лёша победно заканчивает. Очевидно, к нему уже на всех парах несётся Ольга Дмитриевна. Это можно понять по причитаниям, казавшимся тихими только по сравнению с песней Лёши: «Опять! Опять надрался, позорище ты моё!»

В месте их будущей (через четыре минуты) встречи можно было увидеть, как добрые и наивные глаза Лёши смотрят искренне, чисто и по-детски на жену: у Ольги Дмитриевны, напротив, глаза смотрели зло и жестоко, полные благородного мстительного гнева.

– Лёша, Лёша, как же тебя, дитё такое, земля носит? – спросила Айсур совсем не у Лёши, а у Виктора. Они лежали в плавательных костюмах на лежаках на пляже. Стояла жара, в реке купались дети.

– Иногда земля его подводит и как бы искривляется в самом неожиданном месте. Не всегда Лёша справляется с таким вероломством. – Виктор старался не забыть странный сон. Вместе с тем он взгляда не мог оторвать от Айсур. И хотя воздух плавился от полуденного летнего зноя и смотреть было тяжело, Виктор смотрел не моргая.

– Они ушли, – тихо произнесла Айсур и прилегла на лежак. Она надела солнцезащитные очки и посмотрела на солнце. Раскалённый шар светил, не уставая, вот уже миллионы лет.

– Пойду я окунусь.

Пока Виктор шёл к реке, в мыслях возникали картины из сна. Воронка, телеграмма. Холодная речная вода поглотила его, но не его мысли. Он доплыл до другого берега, а потом вернулся назад. Где-то поблизости загорала Айсур. Радостно шалили и кричали дети.

Виктор задумался о том, как же это – нести ответственность за маленьких созданий, таких хрупких и уязвимых. Он хотел бы, чтобы Айсур была рядом с ним, когда они шалят. Так, кажется, надёжнее. Да нет! Он просто хотел бы, чтобы Айсур была с ним. И почему «бы»? Он просто хочет Айсур рядом, вот и всё. И, даже зная, что Айсур хочет того же… Задача, кажется, неразрешимая: как ей об этом сказать? Как?

Неделя выдалась жаркая. Вообще, Лев Иванович отмечал, что с каждым годом лето всё теплее и теплее. На это Настасья Прокловна говорила, что Лев Иванович просто старый ворчун. Но в эту неделю даже она, кажется, признавала, что Лев Иванович прав. Но всё равно находила возможность его подколоть.

– Это ты, Лёва, накликал. Как в прошлом году хорошо было!

Лев Иванович улыбался по-старчески, с прищуром, и внутри радовался, что жена признавала его правоту.

В воскресенье Хвостырин организовал дачслёт. Он сам придумал этот неологизм и немного даже им гордился. Первый дачслёт он провёл в прошлом году, но совсем под завязку сезона, когда уже и не было, считай, никого. Второй раз он решил выбрать самый горячий сезон – в начале лета. Чего Хвостырин не предусмотрел, так это жары. Лев Иванович пытался спросить, вежливо и тактично, как обычно он говорил с неинтеллигентными людьми: можно ли не приходить на дачслёт, но Хвостырин был непреклонен.

– Лев Иванович, как же так? Как же так?! Да без вас наш коллектив перестаёт быть тем самым коллективом, который мы так любим и в котором мы так… состоим. – Красиво говорить было заветной мечтой Хвостырина. Но до конца времён эта мечта так и осталась невоплощённой.

В общем, Лев Иванович понял, что на двенадцать часов дня в воскресенье планировать ему, как и всем жителям Вершков, ничего нельзя.

Дачслёт не предполагал каких-либо развлекательных мероприятий и этим отличался от культпросветских вечеров Хвостырина с артистами из Москвы. Основная (и единственная) часть программы состояла из бесед. Хвостырин по-своему понимал ещё не высказанную максиму Сент-Экзюпери, что общение – самое большая роскошь, и решил всё это дело подогнать под идеологически правильную основу. Короче, как всегда, говорили ни о чём, а дачницы скучали. Дачники, правда, тоже скучали. Не скучал один Хвостырин.

– …И разве может быть что-то более важное и интересное для нашего коллектива, чем подобные мероприятия, когда все мы, все вместе, собираемся и обсуждаем насущные проблемы! Нет, конечно, вы можете всегда прийти ко мне, всё обсудим и так, но здесь-то, здесь-то обсуждать будем не мы с вами вдвоём, кулуарно, так сказать, а будет обсуждать кол-лек-тив! А это уже что-то!

Это и было что-то. Слушать Хвостырина было решительно невозможно. Даже Ольга Дмитриевна, посетившая не одно ответственное собрание, с трудом переносила жару, эту бесконечную речь и, самое главное, этого оратора. Лёша мирно клевал носом. Зачем-то Хвостырин позвал на дачслёт Марью Иосифовну, и она, надеясь найти новых клиентов, пришла, но уже сильно пожалела. Здесь никому не хотелось молока: все мечтали о том, чтобы всё это закончилось – и как можно быстрее!

Виктор смотрел на Хвостырина и слушал, но не слышал, что он говорил. Ситуация представилась ему совсем в другом свете.

«Тысяча лет истории, – думалось ему, – войны, революции, победы, открытия. Сотни поколений. Князья, битвы, восстания. Декабристы, поэты, пушки. Философы, писатели, художники. Мы приняли Бога и отказались от Него. Страна, которая никогда не проигрывает, стала зародышем нового мира. Мы – на самом острие развития истории. Отказались от слепых поводырей и пошли – но за кем? Мы поверили в собственную силу, в себя так, как верить в себя нельзя. И сейчас, на пороге новой эры мы оказались беспомощны перед единственным врагом внутри нас – собственным ничтожеством. Этого врага не уничтожить, он поглощает нас изнутри. Вот он!»

Хвостырин не был, конечно, посредственностью. Талантливый приспособленец и плут, он нашёл бы себе применение, даже если бы страны новой Антанты захватили большую часть Советского государства. Даже если бы солнечный свет померк, а весь уголь закончился, Хвостырин бы сделал из педального велосипеда аккумулятор и продавал энергию за деньги, а если бы ему приплачивали, он бы ещё и подпевал.

Виктор понимал, что по-своему таких людей, которые, как говорится, без мыла в бочку влезут, надо уважать, у них надо даже чему-то поучиться. Но ставить их над собой – то, к чему сейчас всё шло, чтобы серости управляли, – это было катастрофически неправильно. Неужели мы сами бежим от своей свободы, от ответственности за решения, отдавая её на откуп таким? Мы бежим от собственной, такой тяжёлой и гнетущей свободы? Но если бы это было не так, почему тогда, ради всего святого, мы сидим и печёмся на этой жаре и слушаем этого балбеса? Самое страшное преступление, самое большое злодеяние, которое можно было бы допустить, мы предупредить не сможем, ибо мы уже его допустили.

Виктор вздохнул, тяжело и грустно. Кажется, это навсегда! Но он ошибся.

Когда Хвостырин закончил свою пространную речь ни о чём, он предложил выступить дачникам, но те, кто не спал, лишь переглядывались, молчали и пожимали плечами. Те же, кто спал, рисковали получить солнечный удар. Пот со всех струился в три ручья, и Хвостырин, отчасти довольный тем, что весь его проект удался, отчасти опечаленный, что участники дачслёта проявили такую непростительную апатию (что было немудрено в полуденный тридцатиградусный зной), объявил дачслёт закрытым.