Анатолий Грешневиков - Дом толерантности (сборник)

Встретил он защитника старика хмуро, вызывающе неприветливо. Николай Степанович даже задал себе неожиданный вопрос: а за что, собственно, ему меня ругать и подозревать? Вымещать свои обиды на мне – дело зряшное. Зуб я ему не выбивал. Время от работы отнимаю? Так у меня тут друг сидит, безвинный, схваченный лишь по подозрению… А заковывать в наручники, увозить старого фронтовика лишь по навету и подозрению, вообще, дело безответственное. Николай Степанович так и выпалил майору, что Иван Никодимыч, герой-танкист, никаких стекол в магазине не бил, находится у них за решеткой не по закону, а по произволу.

При слове «произвол» майор вспотел, покраснел и, замахав руками, начал угрожать. Но у Николая Степановича откуда ни возьмись появились и силы, и смелость, и он сам перешел в атаку. Обвинив майора повторно в беззаконии и попрании прав человека, он для убедительности пригрозил написать заявление в прокуратуру и привлечь майора, потакающего кавказцу Анзору, к ответственности. Все действия и слова отца слышала Лиза, стоящая возле стенки кабинета, растерянная, подавленная. Ей никогда не приходилось видеть отца в гневе и такой он ей особенно понравился, и в теле ощущался прилив сил, появлялась уверенность в справедливом исходе дела.

Воинствующий характер поведения Николая Степановича, постоянные ссылки на попрание законов и конституции возымели действие. Майор отпустил старика под его поручительство. Вдогонку кинул резкие предупреждения о том, чтобы тот никуда не уезжал, не вздумал спрятаться от правосудия и, мол, ждал, когда он в любую минуту нагрянет к нему домой. Николай Степанович сказал перепуганному Ивану Никодимычу, чтобы тот не воспринимал подобные угрозы за чистую монету, они сказаны для проформы, для устрашения.

Только Николай Степанович успел доставить убитого горем и запуганного майором старика домой, только они сели на кухню, разогрели чайник, как в дверь кто-то бойко застучал и зазвонил одновременно. Иван Никодимыч съежился, убрал голову в плечи. Звонок воспринимался им теперь, как угроза, причинение боли…

– Я не пойду открывать, – поспешно сказал он, глядя на соседа испытующими напуганными глазами. – Достал этот майор.

– Откуда здесь майору быть?! – усмехнулся Николай Степанович. – Это кто-нибудь из наших. Лиза, наверное.

– Нет, не открывай.

– Мы у себя дома, чего нам бояться.

Николай Степанович решительно направился к двери.

– Я их всех ненавижу, – прошептал вдогонку старик. – Покоя от них нет.

В прихожую сквозь открытую дверь рвался, злой, в расстегнутой кожаной дубленке, с налитыми яростью смородинового цвета глазами, запыхавшийся Анзор. За его спиной маячили фигуры еще трех кавказцев. «Это вы целой бандой решили напасть на старика?» – мелькнула в голове Николая Степановича тревожная мысль.

– Пропусти нас, мы не за тобой, мы к деду, – скомандовал Анзор, хмуря брови и пытаясь сделать шаг вперед.

Грудь Николая Степановича преградила ему путь. Он встал стеной. Молчаливо, упрямо стал выдавливать наглого непрошенного гостя.

Сотоварищи Анзора стали напирать на него.

– Я вызову полицию, – прикрикнул Николай Степанович. – Старик ни при чем. Он не трогал твой магазин.

– Кроме него больше некому было его поджечь, – заворчали позади Анзора грубые голоса.

– Пропусти, мы его не тронем. – шипел Анзор. – Только поговорим.

– Нет, уходите, – еще строже прикрикнул Николай Степанович, и стал выдавливать взбесившегося парня дверью на лестничную площадку.

– Хорошо, – отступил Анзор. – Мы уйдем. Тебя не тронем, Николай Степанович, ты знаешь почему, а старика, контуженного, мы проучим.

– Попробуйте только.

– Увидишь. Я никому обиду не прощаю.

– А ты думаешь, я обидчиков прощаю?! Лучше давай по-мирному разойдемся. Мы же тут все вместе живем, вместе с тобой, вот и давай жить без угроз, спокойно, мирно. Я тебя очень прошу, оставь старика в покое, он тут не причем.

Занавес работал монотонно, как часовой механизм. Маша наблюдала его тяжелые движения взад-вперед, он выпускал на сцену то одного студента, то другого. Очередь Маши двигалась мучительно долго. Ждать своего выхода на сцену в тот момент, когда твои коллеги выступают успешно не только под аплодисменты зала, но и членов жюри, преподавателей училища, вдвойне переживательно.

В театральном училище проходил смотр-конкурс молодых дарований, по результатам которого лучшие номера учащихся включались в программу поездки в Болгарию.

Маша успешно справилась с первым обязательным номером. Отплясала с ребятами шуточный деревенский танец с ведрами, символизирующий встречу девушек, идущих за водой к колодцу, где их поджидали озорные парни в красочных, подпоясанных рубашках. Теперь ей хотелось удивить преподавателей, показать им то, что она изучала самостоятельно, в тайне от посторонних глаз. Удивить, показать свою пластичность, индивидуальность. В конце-то концов поразить всех, доказать, что она самая способная, самая талантливая. Доказать родителям, которых она пригласила сегодня в училище, что они зря отговаривали ее разучивать лезгинку.

– Маша, может, ты передумаешь, вернешься к пантомимо, – настойчиво бубнил у занавеса Денис, пытаясь не подбодрить подругу перед выходом на сцену, а наоборот, изменить номер. – Лезгинкой тут никого не поразишь, а пантомимо с распускающимися розами у тебя замечательно получается.

– Отстань, – огрызнулась Маша.

– Тебе же и Мария Андреевна то же самое сказала…

– Сказала, но костюм-то достала.

Хореограф Мария Андреевна изначально отговаривала Машу выходить на конкурс с малоизученным танцем, тем более, с номером, который должен исполнять парень. Но упорство, настойчивость Маши взяли верх. Ничего зазорного в том, что она, девица, выйдет в одеянии джигита и исполнит азартную роль мужчины, она не видит. Можно, конечно, станцевать мелодичные движения девушки, плывущей лебедем по сцене… Маше тоже они нравились, и она часто дома перед зеркалом горделиво описывала круги. Но ее душа просила огня, ритма, а выразить огонь души можно было лишь в искрометном танце. Мария Андреевна как ни упиралась, все же согласилась подыскать настоящий горский костюм, даже с кинжалом на поясе. Принесла она его за день до конкурса. Призналась, что одолжила весь наряд, от сапог до папахи, у одной знакомой осетинской семьи.

– Еще не поздно отказаться, – Денис бросил угрюмый взгляд на Машу, убирающую локон волос под черную папаху.

– Я решила уже. Точка.

– Смотри, тебе виднее.

– Тогда перестань мельтешить перед глазами.

– Уж и попереживать за тебя нельзя.

– Анзор вон не переживает.

– У него еще в детстве переживалка вместе с пуповиной отмерла.