Гаяне Аветисян - Танго вдвоем

Рыжуха казалась безразличной. Нет ей никакого дела до этого господина. Ей вольная жизнь дороже всего на свете! Старуха заулыбалась: «Все верно, внученька, княжеские гены не дадут себе прогнуться. Нечего бегать невесть за кем». Улыбнулся и Горбун. Ушла тревога, отпустил страх.

На следующий день странная новость облетела все село: «Какой-то богатый иностранец уж больно интересовался Рыжухой. Мать звонаря врать не станет, клялась на золотом крестике. Горбуна видели в момент получения денежных купюр. Вот ведь хитер! Кто бы мог подумать?!».

Ни свет, ни заря, как только прокричали первые петухи, весточка, пришедшая с горы сокровищ, быстро обросла новыми деталями и очень скоро была доведена до нужной кондиции. Слово из священного писания старательно просклоняли по всем падежам. К обеду, когда все мыслимые и немыслимые фантазии были озвучены, к дому возле старой мельницы подкатила свита царская. Эту фантазию чуть позже озвучила сама хозяйка дома. Иностранец, ни дать, ни взять, – ну, сущий клон русского царя. И пьет по-русски, и закусывает. Старушка с вечера все хлопотала. Чего только ни наготовила! Кур зажарила, голубцов штук сто завернула. Местное начальство в доме на краю обрыва представляли известная сваха и пастух.

Посмотрел гость рисунки и пообещал для Рыжухи обучение в заморских краях. Сказал, что девочка талантлива, богом отмечена. Старуха чуть рассудка не лишилась от таких слов и сразу же дала свое согласие.

Рыжуха в момент сговора была далеко и не могла ничего знать. Она увлеченно писалапортрет Горбуна. Тот сидел – ни живой, ни мертвый. У него даже фотографии приличной не было, а тут портрет… Это событие он посчитал также не случайным, а продолжением той красивой саги, что писалась в горах. Свой портрет он подарит, конечно же, Рыжухе. А кому же еще? Не оставлять же у себя. Засмеют или, того хуже, поколотят.

В воскресенье в горах пронесся ветер и чуть-чуть заморосило. Ничего примечательного не произошло, если не считать того, что ранним утром Горбун был запримечен в отчаянном состоянии. На него было больно смотреть. Он бежал за какой-то машиной не останавливаясь. Машину уж было не видать, а он, бедненький, все бежал и бежал…

Когда же наступила осень, и все вокруг стало слегка рыжим, приехал на побывку солдат. Всего-то на несколько дней. Цвет осени напомнил ему о смеющихся веснушках, будто эхо что-то прошептало шелестом опавшей листвы.

А в далекой Венеции ценителями прекрасного была замечена девочка с золотистыми волосами, пишущая акварелью. Среди многих ее работ одна была удостоена особого внимания. Называлась она – «Портрет горбуна.

Генрих спустился по зеленому склону мегринского хребта на тропинку, ведущую к маленькому родничку. Он шел быстрым шагом, обходя густые заросли папоротника, под широкими листьями которого прятались нежные ростки сочной зелени. Здесь, среди развалин крепостей, церквей и пещер, начиналась заповедная зона. Охотиться было запрещено, но он знал несколько мест, где можно было подстрелить кабанчика или косулю. Трофейное ружье за спиной и грубая холстовая сумка – вот и все, что нужно было, вдали от привычного ритма повседневной жизни. Обо всем остальном позаботилась сама природа: переночевать можно было под звездным небом или в пещере, искупаться в одной из бурных горных речек, а утолить голод – ягодами ежевики, бузины или дикой хурмой. Когда Генриху надоедало одиночество, он спускался в одну из деревень, где можно было запастись вином, сыром и лавашем. Порой оставался ночевать на сеновале; если же охота удавалась – веселый пир с шашлыком длился до самого утра. Ему нравилось отшельничать в этом чудесном краю Зангезура, где поворот горного серпантина упирается в небо или резко уводит вниз, где природа настолько причудлива, что кажется дивной. И повсюду – сарьяновские краски!

Возле родника тихо, прохладно. Генрих сел на широкий камень, любуясь яркой палитрой осенних цветов – от желто-розового до багрового. В мягких лучах осеннего солнца платаны и дубовые деревья казались нарисованными. Генриха более всего поражала естественная красота дикого леса. Сравнивая ее с ухоженными деревьями окрестных деревень, он думал о Боге, о его величии и силе, о том, что красота, сотворенная им, ни с чем несравнима.

С нижней поляны, чуть левее родника, раздавались приглушенные голоса. Ему были видны макушки брезентовых палаток. «Туристы», – подумал Генрих. Они приезжаютсюда, чтобы увидеть Армению, о которой пишут, спорят и которую совсем не знают. Чтобы узнать ее, а в этом он был абсолютно убежден, совершенно недостаточно прочесть историю дренего мира и средневековья, научные труды известных ученых. Армению нужно увидеть, полюбить, и тогда она расскажет о себе сама, раскроет свои тайники в древних храмах, на старинных фресках, манускриптах.

Генрих набрал родниковой воды в пластиковую бутылку и пошел в сторону заболоченного участка, от которого по крутому спуску можно было быстрее добраться до трассы. «Уже конец сентября, пора возвращаться домой», – с сожалением думал он, скользя по шелестящему вороху осенней листвы.

Возле трассы не было никого, кроме двух подростков и маленького мальчика, лицо которого показалось Генриху знакомым. Мальчишки стояли возле деревянных ящиков, наполненных виноградом. Малыш что-то прятал под рваной рубашкой. Завидев Генриха, сразу же подбежал. «Это тот немой мальчик», – вспомнил Генрих.

– Что тебе нужно? – спросил он у мальчика.

Тот жестами пытался объяснить, что есть нечто важное. Показывая рукой в сторону гор, он закатывал глаза так, будто нашел сокровище. Сокровище? Сосед Генриха по мегринскому дому, Камо, рассказывал, что в Зангезурских горах полно сокровищ, оставленных персами еще с прошлых веков. Когда-то здесь жили богатые ханы, прятавшие драгоценности в горах. Об этом сосед знал достоверно от своей бабушки из Тебриза. Разговоры о сокровищах забавляли Генриха, но чтобы не обидеть Камо, он соглашался с ним. Да, конечно, в Зангезурских горах полно сокровищ. Просто ему еще не повезло, и он их не нашел.

Генрих достал несколько монет. Мальчик взял монеты, пересчитал и покачал головой. «Мало? Нужно добавить? Ай да мальчик! Какой хитрец!». Получив еще несколько монет, мальчик вытащил из-под рубашки старую немецкую марку.

Генрих растерянно посмотрел на марку, потом улыбнулся и, подмигнув малышу, сказал:

– Оставь себе.

Он неторопливо пошел вдоль шоссейной трассы. Мысли, навеянные чьей-то пропажей, вернули его в детство.

Генрих вспомнил себя маленьким мальчиком, вспомнил молоденькую фройлен Эльзу, учившую его немецкому языку. На самом деле учительницу немецкого звали Лизой. Елизавета Штерн. Девушка гордилась немецкими корнями, мечтала уехать в Германию и рассказывала всем о своей прабабушке Матильде фон Шейнфогель, чья фамилия принадлежала знатному баронскому роду. Эту историю доподлинно никто не знал, поэтому Лизе верили и слушали ее охотно. Когда она показывала немецкую открытку с изображением старого замка на опушке баварского леса – ни у кого не оставалось сомнений насчет голубых кровей Елизаветы.