Гаяне Аветисян - Танго вдвоем

Пока Мари смахивала дорожную пыль и приводила себя в порядок для предстоящего ужина, я вышел на балкон, чтобы не оставаться одному в комнате. Маленькие фонтанчики в саду напомнили Ереван. Я обрадовался мысли, что через месяц снова увижу его старые улицы.

– О чем задумался? Мы уже опаздываем.

Мари стояла совсем рядом в нарядном синем платье. Оно ей очень шло. Легкая бижутерия оттеняла и делала его элегантным. Она посмотрела вглубь сада и тихо, почти шепотом, спросила:

– Крис, в этом саду растет цветок бессмертия. Знаешь ли ты, как он называется?

Я несколько секунд стоял в недоумении, но увидев смешинки в глазах Мари, понял, что это был тест на проверку. Как я мог забыть ее дурачества? Мы оба, не сговариваясь, мысленно оказались на одной и той же улице. И в этом не было никакой мистики. Мы неосознанно тянулись в лабиринты ушедшего детства. Ведь наши мысли – не всегда работа разума, порой это всплеск разбросанных частичек души, собирающихся непостижимым образом.

– Ты не поверишь, Мари, но я тоже думал о нашей улице. Какая чепуха, правда?

– Вовсе нет, все так и должно было быть. Я ведь говорила, что сегодня тебя ждет сюрприз. Пойдем скорее. Здесь невежливо опаздывать. Пойдем же.

Она подтолкнула меня к двери и потянула за руку. Спускаясь по лестнице, я успел отметить внешнюю респектабельность некоторых постояльцев отеля. И те, кто был в вестибюле, и те, кто выходил из машин, выглядели как на дипломатическом приеме. Наверное, здесь отмечается важное событие, – подумал я.

Дом, куда нас пригласили, находился на Армянской улице (Armenian Street). Собираясь в Сингапур, я предчувствовал какую-то связь предстоящей поездки с армянством, но не видел никаких причин для этого. Мари всегда сдержанно относилась к нашим соотечественникам и не искала с ними дружбы. Я не стал проводить параллелей между этой улицей и моими смутными догадками и даже не выразил удивления по поводу названия улицы, хотя как армянину мне следовало бы это сделать. (Как?! И в Сингапуре есть армянская улица?) Эта историческая улица города была сохранена сингапурцами, несмотря на то, что после второй мировой войны здесь почти не осталось армян. Дома на ней не выглядели как традиционно армянские. Не было ни привычных арочных проемов, ни каких– либо орнаментных рисунков на фасаде. Мистер Генри при первом поверхностном знакомстве тоже никак не напоминал армянина. В его внешности угадывалась смесь разных культур: раскосые глаза и смуглая кожа выдавали малайское происхождение. Он прекрасно говорил по-английски и вел себя очень радушно.

Я незаметно разглядывал комнату, предположив, что именно в ней находится нечто в качестве сюрприза, как мне казалось, музыкального. «Если раньше на этой улице жили армяне, то, возможно, остался какой-нибудь музыкальный инструмент», – рассуждал я. Я не коллекционирую старинные инструменты, но люблю армянскую фольклорную музыку, ее пахотные «оровелы», песни скитальцев.

Мистер Генри, как называла его Мари, спросил меня о Ереване. Меня это немного напрягло. Я поинтересовался, бывал ли он когда-нибудь в Армении? Он ответил, что нет, хотя одну улицу Еревана знает – улицу Свердлова.

Я посмотрел на Мари. У нее был такой интригующий вид, будто ее уличили в сокрытии государственной тайны. Я ничего не понял, кроме того, что речь шла об улице Бюзанда, так как именно она называлась улицей Свердлова в прежние времена. Да, это та самая улица, где жила бабушка Мари. Быть может, и дом ему хорошо знаком? Неужели мистер Генри и бабушку знал? Но как это возможно? Я немного растерялся, так как Мари неожиданно стала моргать накрашенными ресничками. Ситуация становилась подозрительно забавной, и я предпочел глоток джин-тоника.

Сингапур, 1938 год

Мэтт первым сделал ставку в игре и не прогадал. Игра была ему по душе, и ее начало обещало успешное продолжение. Он очень искусно передал милую мечтательницу Эмми респектабельному Дэвиду и со спокойным сердцем уехал в Гонолулу. Он не стал говорить Эмми о своем отъезде, сославшись лишь на неожиданную занятость. Никто не должен был знать о его перемещениях в этой части Тихого океана.

Эмми перестала считать дни, как это делала в Нью-Йорке и увлеклась Дэвидом, вряд ли понимая степень опасности своего присутствия в Сингапуре. Дэвид казался необычным и очень достойным. Ему было двадцать семь – невысокого роста, статный, с тонким, нежным лицом, особую привлекательность которому придавало сочетание темных волос и глубоких синих глаз. Его мягкость, такт, любознательность и ум располагали к интересному общению. Он представил ее своей единственной кузине Агнесс. Семья Дэвида в пролом принадлежала к числу почитаемых семей города – дед был одним из руководителей горнодобывающей компании. После переезда родных в Англию остался дом, где жила только кузина. Дом был двухэтажный, просторный с большой залой для праздничных приемов, спальнями, комнатами для гостей. Кроме всего прочего он выделялся еще и чудесным садом с цветочной оранжереей.

Эмми легко вошла в круг новых знакомых, посещая закрытые клубы и вечеринки. Рядом с ней всегда был Дэвид, совершенный во всем. Переводы с японского, отправка писем, встречи для передачи каких-то бумаг были поручениями необременительными, и оставалось еще много времени для развлечений. Первый месяц пролетел так незаметно, что даже отсутствие Мэтта не вызывало тревоги. Она ни разу еще не пожалела о том, что согласилась на это авантюрное путешествие.

Воспоминания о родителях вызывали смешанные чувства. Мать очень спокойно приняла известие об отъезде дочери. Ее дочери исполнилось восемнадцать, и она вольна делать все, что захочет. Отец был зол, считая, что Эмми поступает опрометчиво, собираясь так далеко в такое опасное время. Мир стоял на грани большой войны. Он с подозрением отнесся к ее новому знакомому. Кто он, этот никому неизвестный Мэтт? Почему дочь выбрала его, имея достойный, приличный круг общения? Интуиция военного человека подсказывала об опасности, хотя об истинной причине этого путешествия он все же не догадывался. Впрочем, как и сама Эмми.

Поначалу все, что связывало ее с Мэттом, казалось закономерным. Знакомство на авиашоу, встречи, потом предложение уехать с ним на остров. Когда он говорил, что она непременно должна сыграть роль леди, его слова представлялись пустой забавой. Ей совершенно не подходила эта роль. Эмми американка – и этим все сказано. Она видела этих чопорных, надменных леди в спектаклях на Бродвее, куда приводила ее мать. Но там был театр.

– О чем ты говоришь? Притворяться? Как это делают актрисы? – возмущалась Эмми.

– Не совсем, хотя притворство, поверь, лучшее качество женского характера. В женской прямоте нет ничего хорошего, – отвечал спокойно Мэтт. Всякий раз, когда приходилось переубеждать в чем-то Эмми, он это делал с завидным упрямством. Быть может, поэтому Эмми в конце-концов соглашалась.