Эйлин О'Коннор - О людях, котах и маленьких собаках

Дальше у меня есть варианты.

Пропустить грубость мимо ушей. Лишь пригвоздить мужчину к полу этаким, знаете, холодным взором, который заморозит его вместе с одеколоном, и они долго будут оттаивать после нашего ухода. Беда в том, что так взирать я не умею. В лучшем случае получается креветка перед варкой: серая, недовольная и глазки пучит.

Нагрубить злобно в ответ. «Да вы сами пародия!» И обгавкать еще в два голоса, чтобы знал наших. Тоже не вариант: и не умею, и противно.

Отшутиться. Самое, пожалуй, правильное, но вот беда: ни одной шутки не приходит мне в голову, да и вообще я не хочу шутить и посмеиваться рядом с этим наглым самодовольным жлобом, который походя оскорбил и мою (пусть не мою, но от этого еще хуже) собачку, и меня заодно.

И пока я раздуваюсь от молчаливого негодования, а в черепной коробке у меня пыхтит, свистит и бесполезно булькает, лифт доезжает до первого этажа и открывает двери.

А на площадке перед лифтом стоит высоченный, метра под два, хмурый небритый мужчина с довольно свирепой физиономией и держит под мышкой крошечного нечесаного йоркшира размером в половину нашей Дульсинеи.

Как по мановению волшебной палочки, в голове моей воцаряется мир и просветление. И, поймав вальяжного благоухающего красавца под локоть, я очень вежливо спрашиваю, кивая на йоркшира:

– А это – это тоже карикатура?

Двухметровый хозяин песика оборачивается к нам и рявкает:

– Чево?!

Этим «чево» моего собеседника сносит на пару шагов. Он проворно устремляется к двери, так и не удовлетворив мое любопытство.

– Карикатура или нет? – кричу я ему вслед. Мне хочется добиться ответа. Хочется справедливости и равноправия: отстаиваешь свою точку зрения перед хрупкой женщиной – так отстаивай ее перед двухметровым амбалом!

Но увы, увы. Мой собеседник удирает, не пожелав вступить в дискуссию.

Потом мы долго гуляем под унылым ноябрьским дождем, и я грустно размышляю, что нет ничего хуже этого времени года, когда уже ни октябрьской прозрачности, ни золотых сентябрьских чудес – ничего, кроме грязи, сырости и темноты. В таком мрачном настроении я подхожу к подъезду и вижу, что куст, торчащий в палисаднике, весь покрыт нахохлившимся воробьями. Легким перемещением воробьиной стаи голый куст ивняка превратился в весеннюю вербу.

– А говоришь, нету чудес, – укоряю я Дульсинею.

– Никогда я такого не говорила! – возмущенно открещивается собака, и верба, хлопая крыльями, взмывает и уносится куда-то в небо.

Маленький пудель Патрик к лету обкорнан коротко-коротко, за исключением шапочки на голове, и напоминает неведомо что: длиннолапый, нескладный, с закручивающимся к позвоночнику тугим, внезапно лохматым хвостом.

– А что это у вас за порода? – интересуются встречные.

Пудель, говорю.

Лица у спрашивающих меняются. Самые деликатные просто сочувственно поджимают губы и скорбно кивают. Более прямолинейные так честно и говорят:

– Господи, страшненький-то какой!

Или:

– Ой, а почему такой длинный? Бракованный, да?

Или:

– Бееееедненький! (абсолютно точно попадая в жалостливую интонацию героини Захаровой в «Формуле любви»).

К третьей прогулке я поняла, что совершаю одну и ту же системную ошибку. И стала отвечать по-другому.

– А что это у вас за порода («…такая маленькая, подозрительная и уродливая» – слышится непроизнесенное)?

А это, говорю, дворняжка! Метис пуделя.

Люди расплываются в улыбках.

– Какой хорошенький!

– Прелесть!

– Ножки-то какие длинные!

– Пудели – они ужасно умные!

И собрав комплименты нашей стати и потенциальному интеллекту, мы с довольным Патриком идем дальше.

Отчасти в связи с этим мне вспоминается, как моя матушка привела моего же ребенка в садик. В раздевалке на них долго смотрела чужая бабушка, представительная красивая женщина со щеками и перманентом, а потом строго спросила:

– Это ваша дочь?

– Внучка, – сказала матушка.

– Тощая какая! – пригвоздила чужая бабушка и поплыла прочь, спиной и затылком выражая неодобрение.

– Надо было говорить, что ничейная, во дворе подобрали, – сказала я матушке на днях, то есть много лет спустя.

– Облаять ее надо было по первое число! – неожиданно возразила моя тихая матушка. Подумала и присовокупила: – И укусить.

Я, конечно, в этой суровой реальности беззащитный баран. Точнее, овца. Меня легко испугать, причем потом приходится ловить по кустам или выманивать на еду, чтобы я вышла. На блинчики с мясом хорошо выманивать, на шарлотку еще, или вот на такие маленькие пирожки, в которых капустка и лучок обжаренный.

Но это я отвлеклась.

Так вот: у меня есть сосед. Он большой шутник. Если я выхожу из лифта на своем этаже, а он поворачивает мне навстречу из-за угла, потому что у нас лифт за углом, то каждый раз он говорит мне: «Гав!»

То есть он говорит так: «ГАФ!»

И каждый раз я страшно пугаюсь. Потому что, во-первых, это неожиданно. А во-вторых, это очень неприятно, когда на тебя гавкает взрослый мужчина, а потом радостно хохочет.

Он не сумасшедший, нет. Просто такое чувство юмора.

Я бы давно напустила на него мужа. Но во мне живет убеждение, что с соседями нужно жить мирно. Поэтому я молчала. (Ну и еще потому, что я овца, конечно. Надо было после второго же раза сказать.)

А тут недавно я шла домой с собачкой Дульсинеей. Породы китайская хохлатая. Это, кто не знает, такая карманная блоха с кустиком жиденьких волос на темечке. Мне нужно было подержать блоху у себя пару часов, пока ее хозяйка, моя матушка, ездила за ключами от дома.

Я завернула это существо в куртку и понесла домой. Из куртки торчали только черный нос и ресницы. Остальная часть собаки была упакована в теплый комбинезон, как хот-договская сосиска в тесто.

Я вышла из лифта, завернула за угол. И тут на меня выпрыгнул сосед со своим фирменным гавом.

И вдруг это животное, эта зубочистка на копытцах, это собачье недоразумение, выведенное добросовестными китайцами для смеха, рванулось из моей куртки и визгливо заорало на весь подъезд что-то страшно ругательное. Эта блоха, она крыла соседа на чем свет стоит, она визжала так, что закладывало уши, что штукатурка сыпалась со стен. Она объясняла ему внятно и громогласно, что он дурак, и что шутки его дурацкие, и что нельзя так пугать женщин, и что пусть только попробует еще раз, так она его! Ух, как она его! Она его искусает, вот за большой палец левой ноги схватит просто до смерти!

Притихший сосед, выслушав это, попросил меня угомонить собачку.

Блоха взвилась вторично. «Кто собачка?! – визжала она. – Я собачка?! Я китайская хохлатая сторожевая! Видишь хохол?! На хохол смотри, сволочь!»