Джон Шемякин - Дикий барин в диком поле (сборник)

Я потом строго у всех спрашивал, срывая у каждого стоящего в строю зажелтелые от пота лычки, а зачем вам это было надо, друзья мои, мои камарады? А, аферисты? А?! Куда побежали, сволочи, в разгар проникновенной лекции мастера?! С колен не вставать! Команды не было!..

Загадочна душа моих друзей. Жабу им покажи на палке, весёлую и согласную на многое, – всё! Свечи оплывают в тишине, следующей за монологом. Доигрывай при пустом партере. Уходи со сцены под стук собственных каблуков и плач уборщицы.

Такая вот у моих друзей живость натуры.

За Федюнина было особенно стыдно. Впрочем, это эпиграф к любому повествованию. Главное, я-то зачем побежал?!

Подоспели первые итоги музейного трипа.

Что бы я ни делал в залах, меня принимают за умелого, хоть и усталого экскурсовода. А Иннокентия Сергеевича – за прекрасный, бодрый экспонат.

Оставил на секунду Федюнина в Зоологическом музее – несовершеннолетняя Елизавета Генриховна Шемякина отказалась искать сортир для крошечных красавиц самостоятельно. Возвращаемся, вытираясь всеми руками друг о друга, а Кеша стоит в разделе ластоногие, между морским леопардом (добыт в 1934 году) и сивучем (добыт в 1907 году). И на Кешу смотрят дети, а Кеша смотрит прямо перед собой.

У Мраморного дворца попробовал сесть на Иннокентия верхом рядом с памятником Александру III Миротворцу (скульптор П. Трубецкой) и проскакать вокруг здания с криком: «Вы знаете, чья я дочь!» Не успел – чуть было цветы не возложили. Слез с Федюнина, потрепав по холке в три наката.

Воспоминаниям нет конца. Плакали в Эрмитаже, в экспозиции западноевропейской живописи XV–XVI веков. Такое всё изящное… такое… такое всё… трогательное.

В Русском музее провели альтернативное обслуживание группы женских красивых курсантов. Дополняли картины Семирадского поучительными инсталляциями. То же у картин Смирнова Н.

Потом ели «сига слабой соли» и отбирали у Генриховны маринованный лук. На Английской набережной у особняка Дервиза поздравили новобрачных, и очень удачно это сделали.

Под аркой Главного штаба Кеша мелодично свистел, а я восхищался.

Спасли школьника во время впечатляющего шоу разведения Дворцового моста. Спас его Иннокентий, а я сделал духовное внушение и тем вторично спас дитятю для Господа нашего. Потом Кеша решил спасти школьника в третий раз, но был отвлечён туристкой из Краснодара, пока я возился с поникшей в неожиданно богатырском сне Елизаветой.

У Спаса-на-Крови драматически изобразил в лицах всех участников трагедии, включая божьих ангелов. С закрытыми крыльями глазами рассказывал обо всём горестно и буднично. Кеша спрашивал за Перовскую, но я с ментами не кентую.

Потом недоверчиво смотрели на абстрактную живопись. Потом выяснилось, что Кеша её, оказывается, прекрасно понимает, а я просто сочувствую чужому счастью.

Ели стейки на спор. Я проиграл, но платить всё равно отказался. Такой вот я человек.

Пользуясь безнадзорностью, тайком сбегали на стриптиз, и тут вновь неожиданностей не произошло. Когда уходили, стриптизёрши одевались в скромное серое и взволнованно звонили далёким мамам.

Когда Кеша помогает, на шпагат может сесть каждый. А когда Кеша мешает, то из шпагата далеко не каждый выйти может. Это я, в основном, про себя.

Вернулись со стриптиза, взволнованно обсуждая сфумато итальянских живописцев и вызывающе трезво глядя на двери, стены, стулья и встречающие нас смутные фигуры.

– Тащи его сюда! – азартно и жарко выдохнул я Иннокентию. – Тащи его! Третий день упорствует, гадина такая! Нажрал уже рублей на семьсот… гадина…

Третий день скрывается у нас в степях наш общий друг Константин Христофорович Шахбазиди. Он греческого подданства, прямой потомок философа Гераклита и нимфы Илиопы, соблазнённой у ручья сим бойким мудрецом.

Третий день не признаётся нам, где зарыл сокровища германской нации. А мы ведь всё с Федюниным рассчитали по цифрам, сколько там приходится на одну смышленую греческую душу. И было нам и больно, и любопытно. Наш-то шестой сундук ещё не полон.

Два дня Костя Шахбазиди чаровал нас и морочил томящими душу рассказами про бедствия Эллады. Гомер в гостях у Михаила Семёновича Собакевича. Два дня, склонясь над арфой, воспевал своего цитруса какого-то. Утираясь по жаркой поре полотенцем мокрым, слушал я его, грустя и подпевая. Кеша вообще не поднимал головы с возложенных на стол рук. Стыдился, что увидим его зарёванные медвежьи глазки.

Расчувствовавшись, послал я за колбасой и за прочими редкими в доме лакомствами, вынес на блюдце редьки в меду.

Ввечеру второго дня говорить без хрипа уже никто не мог. Все качались в горе.

– Дом… дом поросёнка должен быть кре… крепостью! Обобраны разнообразными тофслами! И вифслами! – стонал я, дубася кулаками о скатерть. – Несите мандолину… Σμαράγδια και ρουμπίνια θα σου φέρω, говорю, постылые! Потому как και με καρφώνει ο πόνος!

А на третий день сорвался я. Когда картина пишется широкими мазками – это одно. Алчные немцы, Папандреу какой-то, труд и пот – это понятно. А вот когда в дело идут подробности, то целокупная картина гибели койне эйрена начинает распадаться.

– Ты четырнадцатую зарплату получал?! – наклонился я над бывшим школьным товарищем. – Ответствуй немедля, жадоба! А премии?! А почему у тебя БМВ?! Ты совсем, что ли, короч, попутал, где тут кто кого? А?! Ах ты ж… Прими-ка! А ещё! Куда девал эскудо, паршивец?! Тащи его, Кеша, в подпол, на цепь его там засаживай, будем его огнём язвить с выволокой, греби ж его, жиробаса!

Скоро я вставлю себе, наконец, золотые зубки. У Шахбазиди, как выяснилось только что, есть кафе!

Έχω ένα καφενέ ένα παλιό ρημάδιαχ να ‘τανε καράβι γι αυτούς που μένουνε και περιμένουνε

Для начала, я считаю, неплохо!

Когда к нам приезжает наш матёрый византинист Константин Шахбазиди, мы пытаем его не только по поводу сгинувшего германского золота. Сыто развалясь на подушках, мы хлопаем в ладоши и требуем, чтобы Христофорович расповедал нам, купечеству, стало быть, про предмет своих занятий.

Как и любой специалист, Константин доверчив. Специалист узкого профиля, то есть настоящий специалист, он какой? Он живёт в своей норе и пишет трактаты для пятерых таких же кротов, живущих на пяти континентах. И иногда специалисту становится страшно. Мол, зачем? Что со мной? Где я?..

В такие моменты стоит ласково положить у его норы приманку, спросить что-то, попросить уточнить, разрешить загадочку несусветную, и всё! Специалист, ранее тихо скрипевший пером на глубине десять метров при свете коптилки и шорохе опадающей земли, вываливается из норы. Усы в разные стороны! Из глазонек, посаженных над летописями, молнии! Бледная от недоедания и недосыпа кожа заливается румянцем!