Джон Шемякин - Дикий барин в диком поле (сборник)

Сало едят или от трудной жизни, или от ностальгии по трудной жизни. Или от ностальгии по детству, то есть опять-таки по трудной жизни. Что неплохо. Мы, городские, изнежены до изумления. Надо вспоминать корни.

Я вот люблю заветренный хлеб из кармана. Вспоминаю много поучительных историй из своего детства. Лисичкин подарок, всё такое, сентиментальность. Плюс залежавшийся в кармане хлеб и найденный кусок колбасы – это же целая буря воскресающих образов, запахов. Понюхаешь горбушку, замаслившуюся в салфетке, – как у дуроведа побывал, все детство вернулось. Не событийное, а забытое образное.

Так вот, в Италии как-то иначе сало жрётся. Ничего не вспоминаешь, открыт для новых чувств, нет желания валиться на спину и чтоб все кругом пели про степь.

Я очень люблю кофе. И являюсь его страстным пропагандистом в нашей заволжской среде. Упираю на то, что кофе – это плод красный и преестественный для вострения воображения и телесной бодрости.

А вот чай, имперское баловство, недолюбливаю. Постоянно выступаю на любительских концертах с лекцией о вреде чая под названием «Кто пьёт чай, тот спасения не чай». Иногда разноображу свои выступления геополитическими мотивами, и тогда лекция называется «Китайская стрела в Россию вошла!»:

– И возлюбят люди несытое лакомство, безмерное питиё от травы листвия идоложерственного, кроплёного змеиным жиром; от китаян сие будет покупаемо обменою на товары, на осквернение христианских душ… и тогда будет пришествие антихристово!

Лекции мои сопровождаются показом туманных картинок на стене клуба, очень познавательны и популярны. Иногда использую для аудиоконтакта с публикой патефон с немецкой пружиной.

Из-за жары лишился всякого аппетита. Повелел напечь мне лепёшек с тёртой луковкой, сыром острым рассольным и кунжутом. Валялся в беседке, обмакивал горячие лепёшки в холодный йогурт с базиликом. Потом внесли мне пару бифштексов под яйцом и винограду. Пил лимонад с растёртой на льду мятой.

Меланхолия.

Чем мне нравятся видеорецепты Якова Оливера?

Он с едой не церемонится. Не сюсюкает, не ласкает. Не улыбается вырезке. Не лукавит с картофелем. Не причитает бухарской скороговоркой над бараниной. Хвать кролика в кулак и об стол его для начала, для порядка – раз! другой! что? мало?! вот тебе ещё!

Тушка кролика смекает, что всё! В надёжных руках она, кокетничать поздно, разводи лапы – и в огонь!

А Яков не унимается. Цап кусок сыра, и к тёрке его страшенной. Не вынимая из пакета практически, пармезан – вжик-вжик! А пармезан вообще ещё ничего не понял: где он? что с ним? кто кругом? почему молча?!

По колено в ботве стоит Оливер не просто так. Не нагибаясь, пучок из землицы – дёрг! Об колено обтряс, чисто для проформы, и об стол опять – н-на! петрушку тебе в ноздри! н-на!

Вчера видел лично, как Яков достал из банки оливки, руку туда по локоть, пошурудил, выгреб пригоршню, потом другую, и все-все оливки передавил ножом, а потом тарелкой ещё додавил. Оливки, понятно, в кашу! Косточки, конечно, кто куда, глупые… Но Оливер их, наверное, подберёт и молотком добьёт. До единой. Уже без камер. Раз Оливер, то фрейдизм нам в помощь, если оливки на столе и нож.

Я Оливера ценю очень.

Я бы хотел увидеть кавказского Оливера, чтобы кинза седела ещё до встречи с ним. Котлеты сбились в кучу и трясутся. А по кухне чтоб дикий вой: А-А-А-А!!! А-А-А-А-А!!! Каша манный!!! Куда пошёл?! А-А-А-А!!!

Нарезал в местный йогурт немного огурцов и накидал туда же много «сечи из разварной говядины».

Потом вмешал в мелко пузырящийся продукт смесь из красного перца, растёртого чеснока и петрушки. Поставил в холодильник для настаивания.

Вскоре мне принесут морковные и баклажанные чипсы, выложенные горкой, немного присоленные и ломкие. Всем этим я буду перекусывать. Ну, может, ещё салат какой… не знаю пока.

Вечером снова еду в археологический музей.

На ужин сегодня будет тюрбо с тыквенно-апельсиновым соусом и немного печёной вишни.

Почему вот люди едят чипсы?

То, что это вкусно, я не верю, конечно. Думаю, что всё дело в том, что, только поедая чипсы в их разных видах, человечество восполняет свой сенсорный голод по хрусту.

Наша нормальная пища теперь не хрустит, не то что в прежние эпохи. Кости мы теперь разгрызаем не часто. А хруст должен в нашей жизни присутствовать. С хрустом мы ассоциируем полноту и качество жизни. Не с шорохом, свистом или грохотом. Нам дорог полнокровный жизненный хруст.

И вот нам, доверчивым, чьи-то корыстные руки подсунули эти диаволовы чипсы.

Вот мы и хрустим, притворяясь хищниками в ночной саванне.

Или вот шоколад. Понятно ведь, что белый и пористый шоколады могли возникнуть в обществе, пережившем эпоху фильмов ужасов. Уже перешедшем порог индустрии производства кошмаров.

Белый шоколад – это шоколад, переживший нападение шоколадных вампиров. Или, не исключено, белый шоколад – это шоколад-зомби.

А пористый шоколад – это шоколад из мира страшенных шоколадных эпидемий. Он не может быть здоровым, говорю, пористый шоколад.

Отдельная тема – шоколадные батончики. Эти батончики – свидетельство готовности мира к ядерному апокалипсису. Только в капающем радиоактивной водой убежище можно хотеть есть «Сникерс». Чтоб сразу за полдня паёк в одной упаковке.

Нормальная, здоровая такая цивилизация должна производить нормальный толстый твёрдый шоколад, упакованный в фольгу, с горчинкой и прочее. В мире нормального шоколада может жить здоровая фантазия. В мире пористого, белого и прочего – здоровая фантазия жить не может. Что хорошее в голове и в душе у человека вызовет белое и пористое?

Ничего хорошего.

При всей своей легкомысленности к некоторым вещам я отношусь очень серьёзно. С такой степенью серьезности, что дальше только вдумчивость, а за ней – бескрайняя горящая степь, красное небо и разбегающиеся христианские мученики.

В доме должны быть запасы еды. Не то, что мы называем «запасами» в городской суете, а полновесные такие, амбарные залежи продовольствия. Чтобы в рядах продовольствие стояло, колоннами высилось, шеренгами непоколебимо, чтобы жратва лоснилась на срезах и томилась в ожидании. В идеале до горизонта. Чтобы выехать к продовольствию, окинуть взором… а не получается окинуть. Всё подтянутое, свежее, ладное, скрипит на ощупь, трескается от сытости, сочное и ядрёное. Гвардия. Любимцы. Резервы. На стременах привстанешь, а всё равно не видать края, нет. Всё блестит, всё по форме, по росту.

– Что?! – багровея, кричишь. – Готовы, сынки, а?! Не посрамим?!