Джон Шемякин - Дикий барин в диком поле (сборник)

Вместо сахара можно и мёд. Но тогда перца побольше.

В маленький сотейник налил черешневого сока. Стал уваривать. Как вполовину уварился – сливки плеснул щедро. Жирные. Уютные. Помешивал, любуясь смешением красок. Гибель классической древности. Из белого выплывает кроваво-алое, все змеится, Помпеи. Тут перец. Чуть кардамона. Соль. Мелкое подкипание. Достаточно. Рим пал!

Выложил отбивные на тарелку. Набросал черешни коричневато-лаковой. А потом черешнево-сливочным соусом раскаленным сверху решительно. Крест-накрест. С нами святой Варфоломей!

Салфетку повязал на шее огроменную, концы узла на метр. Вздохнул.

Как же всё вокруг неустроенно! Сколь много сил уходит в никуда!

Утром гулко вздыхал на кухне. Так ведь и околеть можно на спортивном питании-то… Посмотрел в холодильник. Да. Околеть! Приедут разлюбезные детки мои с тучными дарами для папаши своего, а папаши-то, извольте видеть, и нету уже. Только эспандер лопнувший и сквозняк ворошит на полу скомканные бумажки.

Замочил шафран. Даже и не знаю: настоящий или какой. Натряс из банки условный шафран. Молоко разогрел. Шафрана в теплое молоко насыпал. Туда же и цедру апельсиновую. Поваривал минут пять. Потом отставил в сторону. Исфаган. Сумерки Персии.

Луковицу машинально нашел. Себя не контролировал, парил по помещению и шарил по отсыревшим ящикам на кухне. Нашел луковицу. Посёк лук ножом. Совсем не мелко посёк. Не рычал, не брызгал слюной. Когти втянул и посек лук не очень крупно.

В сковороду отмерил масла сливочного.

У меня в соседней деревне есть корова. Она уже пожилая, но масло выдает ещё. Не хочет знакомиться со мной ближе. Растопырилась за жизнь в хлеву и отдает мне масло. Так в соседней деревне поступают многие. Сельская жизнь умудряет, это понятно. Не хочешь ко мне в гости на гору – отдавай масло! И то, и другое отдавай. А я в обмен – плодородие и спокойный сон.

Масло растопил в сковороде, дивясь, как же это всё красиво. В масло – лук. Минуты три помешивал. Не хотел, чтобы лук цвет поменял. Через три минуты на сковороду вылил стакан вина. Был бы Ахматовой, был бы красивой, вылил бы бокал вина. Но вылил стакан вина. В вино бросил ещё сливочного масла. Выпарил – кипело меленько. Снял с огня. После чего лук весь выловил шумовкой и в отдельную миску положил.

Филе курицы. Основа рациона старого физкультурного идиота. Взял филе и наконец-то отдубасил от души. Давно хотел, господи. Отдубасил его и так и этак ещё. Посолил, покрутил над избитым филе перечницу. Аут. Блины такие вышли. Филе ярости.

Груша. Жестка. Почистил грушу, нарезал дольками. Коричневый сахар. Откуда он у меня? Что за плантационные выходки?! Кто?!

Грушу уложил в сковороду, залил луково-винным сливочным маслом, сахар. Немного ананасного сиропа. Четверть зубчика чеснока. Груша замироточила сначала, потом стала коричневатой и блестящей. Понюхал. Хорошо. Гибель Ямайки. Негры вырвались и жгут белые дома. Люблю такие моменты истории. В сторону.

На филе выложил груши. Свернул. Обвалял во взбитом яйце и манке. Ничего дома нету! Поэтому манка. Можно ещё кукурузную крупу для мамалыги. Но я решил, что и манка сойдёт. Духовка 190 градусов. 15 минут.

Рис. Его физкультурникам есть не рекомендуют злые подкачанные люди. Чувствовал себя порочным в этот момент. Шаг «танго капонеро». Поворот головы. Пробор. Лаковые ботинки на босу ногу. Белый жар известняковых стен. Рис! Рисо!

Оливковое масло – две ложки. Толстый сотейник, видавший всё. В сотейнике на масле обжарил рис минуту-полторы. Залил бульоном. Врать не буду, хотя почему бы и не соврать? Но не буду врать: бульон кубический был. Сил у меня не так много – душить тут кур и устраивать бульоноварение. Кубического бульона половник – в рис. Помешал. Впитался бульон. Ещё половник влил. Помешиваю. И так ещё разок.

Перед завершением рисоготовки влил молоко с цедрой и шафраном. Остатки уже луко-груше-винно-сливочного масла тоже туда. Сырку натёр. Чеддер какой-то… Знаменитый. Сызранский! Мечта интенданта. Жрать такой можно немного. Иначе вырабатывается привычка и к строевой не годен в мирное время человек. Плюс глохнет.

Готов рис. Готово филе. Настрогал ветчины сыровяленой. Рис шафранный выложил на тарелку. Она щербата, но большая и мне дорога. Положил рядом с рисом филе с томлёными грушами. Вздохнул. Запахнул халат. Три листочка базилика. Ломтики ветчины багровой. Из кувшина компоту вишневого в стакан (см. не-Ахматова).

Тишина.

Я вот уверен, что для того, чтобы понять, любишь ли ты женщину, надо пить с ней чай и чувствовать: а счастлив ли ты сейчас? Прочие напитки отвлекают.

Шампанское – пена кружев, проплаченная преданность официантов, треск лент, крики гонимых цыган и шепот ямщика: «Страшно, барин, страшно!»

Водка – это неизбежность неловкого курения на табуретах под лампочкой и впоследствии – суровой дружбы.

Кофе – ну, Италия, и всё, что тут ещё скажешь?

Вода из-под крана – это, понятно, к разлуке.

Лимонад – выдаёт с головой прочие-иные пристрастия.

Молоко – это только в запотевшей крынке, в полдень, на лугу, и тебя требовательно зовуть Гришей меж пыльных стогов.

Ром – к мозолям.

Виски пить с женщиной – это к головной боли в подвале после взрыва в ЦРУ.

Рассол – к следам от банок на спине у собеседницы, между набитой розой и сероватой лямкой на четырёх суровых крючках.

А чай – он такой. Пьёшь его с женщиной, смотришь на неё, румяную, щуришься, и, если при этом не ощущаешь себя семидесятилетним отставным приказчиком с духовитой от лампадного маслица головой, не слышишь невидимые скрипучие ходики с истеричкой-кукушкой внутри, то всё нормально! На верном пути. Выбор правильный. Нарукавники тебе к лицу.

Да, забыл сказать.

Жаренные во фритюре батончики «Марс» – это взаправду вкусно.

Меня племянник угостил – у них в школе этот деликатес популярен.

Вымогая себе приглашение на молочную пшённую кашу с тыквой, призадумался о детях.

Потому как пшённая молочная каша с тыквой ассоциируется у меня с детством. Редкого ребёнка не тыкали в эту молочную кашу мордой с ласковым: «Жри!» И редкий ребёнок не просил, стоя на коленочках, доброго Боженьку долбануть молнией по изготовителям этого полезного блюда, да так, чтоб пепел ещё три дня кружил над городком у моря, а птицы сгорали бы ещё на подлёте в угарных облаках.

Я, будучи невинным малышом, любил столовские пельмени. И требовал к ним уксусу и перца, умиляя всех окрестных забулдыг, одобрительно поднимавших свои кустистые брови при виде растущей смены.

Идут годы, и вот юный бунтарь превращается в степенного производителя материальных благ. И начинает есть и любить эту самую кашу. Варит её для себя, для своей семьи, накладывает заботливо своим детям, не чувствуя, как чёрные громыхающие тучи сбираются над ним самим под печальным детским взглядом.