Маргарита Хемлин - Про Иону (сборник)

– И не говори, чистая резина! Теперь и у нас рецептуру сменили. Хорошего хлеба не возьмешь нигде. А пекарня работает – только там и можно захватить. Хочешь, сейчас прямо и пойдем. – Василий Иванович даже приподнялся, показывая, как можно не откладывая делать дело.

Но Ефим Наумович остановил:

– Поздно. Я, как поеду завтра к вам с Наталкой, куплю.

Потом, на улице, идя кружным путем – по бульвару – к гостинице, глубоко дышали:

– Глыбше, глыбше дыхай, Фимка!

– Глыбше, глыбше дыхай, Васька!

– Шо, не надышисся, Фимка?

– А и ты не надышисся, Васька!

На пороге гостиницы обнимались, целовались, жали друг другу руки, прощались «до завтра до обеда».

Дома Василий Иванович посоветовался с Наталкой, и она приняла решение: провести встречу на даче. В саду, в красоте – что в четырех стенах сидеть?

И только тут Василию Ивановичу стукнуло в голову: ни телефона своего, ни адреса он Ефиму Наумовичу не оставил.

– С дурной головой и ногам работа, – спокойно заметила жена и надоумила: – Пораньше поедешь в гостиницу, возьмешь Фиму под ручки и привезешь сюда. Да на такси ж! А тут уже и сын подъедет – на своей машине доставит всех в село.

Чтоб не промахнуться, Василий Иванович встал в начале седьмого, поехал на Пушкина – ларек с горячим хлебом работал с семи. На это дело взял наволочку.

Думал: «Разбужу Фимку запахом горячего хлебца! Навек запомнит и в Америке своей рассказывать будет».

Ларек открылся в ту же минуту, как Василий Иванович подошел. Толстая продавщица заулыбалась:

– От, слава Богови, первый мушчына! Торговля будет! Шо вам, дорогенький?

– Мне белый кирпичик и черный круглый – с корочкой, позажаристей и так, чтоб внутри мякенький, – протянул наволочку и деньги.

Продавщица одобрительно закивала головой:

– Ну правыльный же ж мушчына! З такою торбочкою прыйшов! Молодэць! А то у политилен запхнуть хлиб, а вин там задохнэ через минуту!

Василий Иванович отошел на несколько шагов и услышал, как его окликнули из ларька:

– Мушчына! Визьмить паляничку! Токо шо пиднеслы! Такый гребешок, шо Боже ж мий! Вертайтеся!

Василий Иванович купил и паляницу.

В гостинице девушка, ведавшая ключами, сказала, что турист из Америки уехал рано-рано. По холодку. Заказал с ночи такси до Киева и – тю-тю!

Василий Иванович оставил девушке паляницу:

– Ешьте, ешьте, вгощайтэся, с чаем чи с квасом.

Сел в переполненный троллейбус – хорошо, уступили место прямо за кабиной. Отщипывая по кусочку то от черного, то от белого хлеба, катал во рту корочки, как леденцы.

Наступили длинные летние вечера. В это время Юлий Михайлович грустил.

С одной стороны, света больше, тепло и красиво, с другой – совсем рано спать не пойдешь: перед собой неудобно с курами ложиться.

На лавочке посидишь с соседями, телевизор посмотришь – пиф-паф да любовь, больше ничего, – ну, часов восемь. До десяти бы протянуть, чтоб хоть смеркаться начало.

А там и на боковую.

Книг Юлий Михайлович теперь читал мало – глаза болели от мелкого шрифта, разве что детективчики, когда все равно, с какой страницы. Что такое читать с удовольствием, он давно позабыл. Другое дело – детские книжки младшему внуку Жене, когда того приводили на ночь.

Детские книги Юлий Михайлович любил – и шрифт крупный, и картинки яркие, реалистические, с чувством, с цветом, с подписями.

В один из вечеров сын привел внука, а книжку для него прихватить забыл.

Осмотрев полки, Юлий Михайлович выбрал сборник Леонида Пантелеева, который читал когда-то сыну. Перелистал. Шрифт, конечно, не тот, что теперь, картинки черно-белые, но делать нечего. Ребенок должен засыпать под книжку.

Выбрал короткое – «Честное слово», – пусть и не все поймет пятилетний, но вещь, как ни суди, толковая. Пацан слушал внимательно, переспрашивал:

– А как же мальчик говорит, что не знает, с кем играет? Он что, с чужой бригадой связался?

– А в том домике правда пороховой склад был? Или понарошку?

– Как мальчик стоял на посту весь день и не описался? У него памперсы?

Юлий Михайлович терпеливо объяснял и даже радовался, что вместе с чтением происходит тесное общение: вопросы толковые, четко сформулированные, остроумные, если вдуматься.

Выслушав последние строчки о том, как военный по всей форме снял мальчика с поста и остался в темном саду заменять ушедшего, Женя, совершенно сонный, спросил:

– А это точно был военный? А если это маньяк переоделся? В темных местах всегда маньяки.

Юлий Михайлович пожалел, что перед сном втюхивал Женьке такую серьезную вещь.

Когда малыш уснул, Юлий Михайлович вышел на кухню. Поставил чайник, достал из холодильника сырники, клубнику и принялся ужинать.

Вот писатель Пантелеев: хорошие, умные книги писал. Напрасно его забыли. Многое устарело, но можно адаптировать, пересказать на новый лад, как Толстой Буратино.

К примеру, «Республику ШКИД».

Однако, подумав еще немного, Юлий Михайлович пришел к выводу, что пересказать Пантелеева не удастся. Не тот материал. Зато полезно читать с комментариями взрослых, как сегодня.

Юлий Михайлович отодвинул тарелку с клубнично-творожным месивом и снова раскрыл книгу. Перечитал рассказ, пытаясь произносить реплики с ненавязчивым «художественным выражением», которое так нравилось ему у Бунтмана с «Эха Москвы».

Дочитав до конца, Юлий Михайлович улыбнулся:

– Вот как просто написано о долге, о верности.

Довольный, отправился спать.

Утром жена, увидев на столе Пантелеева, удивилась:

– Что, Женьке ничего другого не было почитать? Старьем голову ребенку забиваешь.

– Это не старье, а классика детской литературы. Уж ты как хочешь, – ответил Юлий Михайлович и аккуратно поставил книгу на место.

Рассказ не отпускал.

Юлий Михайлович видел сад, где носятся и играют мальчики.

Он следил по минутам, как сгущается тьма, как все удушливей становятся запахи цветов и зелени, как небо становится все глубже, темнея, как одна за другой зажигаются звезды в бархатных черно-синих ворсинках по краям.

Он наблюдал, как беспечные мальчики выбегают за ограду, а сторож звенит колокольчиком и торопит их.

Он слышал лязганье, с которым поворачивается огромный ключ в замке.

Он видел забытого всеми мальчика, далеко за оградой, внутри, жмущегося к тонкому стволу высокого дерева.

Он чувствовал, как мальчику неловко и стыдно, как тот переминается с ноги на ногу, не решаясь нарушить звуком испускаемой мочи молчание сада.

Он чувствовал, как болят глаза у мальчика из-за усилий разглядеть хоть что-нибудь за белой стеной приземистого строения, в котором заключена тайна, которую ему велели охранять незнакомцы.

Он угадывал громадную, почти вровень с верхушкой дерева, бесплотную фигуру в чем-то вроде плащ-палатки.