Маргарита Хемлин - Про Иону (сборник)

– Так она что, всю войну тут была – Бэлла? Как же? Может, в партизанах?

– А вы ей кто? – насторожился старик.

– Я ей родственник. Тут такое дело… Пропала Бэлла Готлибовна. Она в Израиль уезжала, потом вернулась…

А теперь пропала. Думаем, сюда уехала, на родину, так сказать. Вот ищу.

– Документы не покажете? – спросил старик.

– Пожалуйста, пожалуйста! Но у нас фамилии разные, моя жена ей троюродная племянница.

Старик осторожно взял паспорт с трезубцем, помусолил желто-голубые странички.

– А кто ж вас знает, родственник вы, не родственник. Разницы ж нет… Я так думаю, вы не про ту Бэллу спрашиваете. Эта, – он кивнул на дом Гробманов, – давно на том свете.

– Ну как же?.. Гробман Бэлла Готлибовна, 1925 года рождения, тут ее семья жила, три поколения, она сама говорила. Ее отец, заготовщик, на бубне играл. А дед Янкель – кузнец – на скрипке. На свадьбах. А дядя – кажется, Меир – стакан водки выпивал и этот стакан потом в кулаке давил.

– Правильно. Только не стакан выпивал и давил, а рюмку – выпивал и рюмкой закусывал. Было. Точно. А Бэйлка – ихняя младшая. Говорю, умерла – значит, умерла.

Старик, не прощаясь, повернулся и быстро, как мог, зашагал прочь.

Родственник остался на дороге, не зная, куда идти, что делать. Не может быть, чтоб Бэлла, добравшись до Остра, не зашла в свой дом.

Постучал в дверь.

Открыла женщина с ребенком на руках.

– Извините, к вам женщина, очень пожилая, не заходила в последнее время? Ее зовут Бэлла Готлибовна. Такая интересная, волосы крашенные в темно-каштановый цвет. Полная, в очках.

– Нихто не заходыв. А вы хто? А вона – хто? – заинтересовалась хозяйка. – Зайдить. А вы з Киева? Я зразу узнаю, хто з Киева. Заходьте, заходьте, я вам кваса наллю.

Родственник зашел.

За квасом разговорился с хозяйкой, рассказал про Бэллу, про ее переезды, про старика, которого встретил на улице.

– А, то наш Хаим, он трохи с приветом. Усе перекрутит, перекрутит. Наболтав черт-те шо. А вам расстройство.

– Ну да… Вы не скажете, где старое еврейское кладбище?

Женщина объяснила, как добраться.

– А у нас нового и нету. Токо старое. У нас евреев и не осталось почти. Хаим один да пару еще стариков.

– Ничего, ничего, я посмотрю. Просто так. Раз приехал.

На кладбище родственник ходил туда-сюда, читал фамилии на памятниках, на почерневших деревянных табличках, выискивал Гробманов, но так и не нашел. Присел на скамеечку – отдохнуть.

– От вы где, а я видел – хто-то зайшов за ограду, а куды пойшел – не бачу. Здрастуйте. Я сторож. Узнос у еврейску общину не сделаете? Пару гривень, если можете.

Я сторожем тут. Присматрюю. Заместо пенсии. Камский Илля Моисеевич, – представился сторож, протягивая картуз, как нищий.

Родственник положил в картуз три гривны и мелочь. Сторож выскреб их из картуза, пересыпал в карман пиджака и внимательно, по-деловому, взглянул на приезжего:

– Кого ищете? – при этом сторож поправил лацкан пиджака, обвисший под тяжестью медалей.

– Гробманов.

– А, Гробманов… Я проведу. Вы им родич?

– Да, родич.

– Гробманов тут много. И довоенные, и разные. Всех показывать?

– Всех, – выдохнул родственник.

Обошли всех. Устали. Сели на большую скамью под ивой.

– Ну, все вам показав, как навроде экскурсии получилось. Довольные?

– Спасибо. Скажите, а Бэлла Гробман, младшая дочь Готлиба Гробмана, сюда в последнее время не приезжала?

Сторож замялся.

– Вы точно знаете, шо она еще на этом свете?

Родственник кивнул.

– Ну-ну. Бэйлка сюда не сунется. Пока я, да Хаим, да Сунька Овруцкий живые. Как мы, последние, помрем, так она, может, и объявится.

– Мне Хаим говорил про Бэллу, но я не понял… Он уверен, что Бэлла умерла сразу после войны. Но она жива.

В войну она где была? В партизанах?

– В партизанов… Может, и в партизанов. Тут же в войну народ перепуганный оставался – информация, сами понимаете, какая. Разное говорили… Красавица – ой какая! У ней вся порода – гробманская – хоть картинки пиши! – Сторож коротко взглянул на родственника: – А вы не з-за границы? Книгу пишете? Или кино делаете?

– Да какое кино! Я Бэллу ищу, пропал человек!

Тут родственник прокрутил перед сторожем рассказ про Бэллины переезды. Сторож не удивился.

– А-а. Она всегда много об себе понимала… А от недавно – лет десять – из самой Америки приезжали – про евреев кино делали, дак нас опрашивали. Прямо с пристрастием. Заплатили, правда. Остер – это ж до войны ого-го! Крупное еврейское место! Процентов семьдесят тут евреев было. Вы учтите, мы американцам про Бэйлку ничего не говорили, – сторож многозначительно посмотрел на родственника. – Вам, как ее родичу, расскажу. Хотите?

Родственник кивнул.

– Из евреев в Остре перед оккупацией много осталось – нихто ж не предупреждал, шоб уезжали, организации разъяснительной нихто не вел. До немцев беженцы с запада рассказывали, шо всех евреев обязательно стреляют. Не верили. Думали, на общих основаниях с украинцами, с русскими. А так шоб специально – не-е! Не верили. Ну, хозяйство, конечно, хибары. А у кого дом хороший, мебель – как оставишь? От и Готлиб остался. Бэйлка его бросать не захотела. Мы – молодые хлопцы – сразу на фронт пошли, комсомольцы-добровольцы. Ушли, а тут такое случилось…

Всех евреев, шо остались, постреляли, всех подчистую. И моих, и всех – в овраге, коло Десны. После освобождения перезахоронили в братскую, думали, шо и Бэйлка там.

А когда вертаться с фронта начали – я пришел, Хаим, Сунька Овруцкий, другие товарищи, – собрали еврейскую общественность: с эвакуации уже подтянулись, демобилизованных тода еще не было – а те, хто по ранению.

И много остерских, шо под немцами были, – украинцы. Обсуждали итоги оккупации. А какие итоги? Полицаев пол-Остра, и они тут же с нами сидят. И все знают, хто шо. Районное начальство выступает, осуждает отдельные случаи, говорит – мы единая семья, по писаному. Вы, говорит, товарищи, если знаете о пособниках, дак говорите прямо, вам теперь бояться нечего.

Ну, тех, хто сам стрелял, бабы говорили, сразу наши показнили, еще как пришли освобождать. По законам военного часа. Тех, считай, и не было уже. А такие, шо не сильно, те с нами и сидели – в синагоге бывшей, в клубе.

Бэйлка перед тем объявилась. Где была, как спаслась – молчит. Бабы клещами тянули – не призналась. «Как все, так и я», – отвечала. Другие за войну аж черные сделались, а она – худющая телом, а лицо – ничего, точно как было.

И от она во всей своей красе с места подымается – привыкла на комсомольских активах участвовать. Как теперь вижу. Слово в слово:

– У нас у всех большое горе. Мой отец убит проклятыми немцами, мой брат погиб смертью храбрых на фронте. Тем более про себя говорить не буду. У всех тут родичи в могиле – исключительно потому, шо евреи. И украинский народ тоже пострадал, хоть и не на месте его стреляли. Тут про полицаев идет речь. Правда, полицайских евреев нихто не видел. Потому шо евреев на месте стреляли и выбор им не давали. А у всех дети, всем жить хочется. Мертвых не подымешь.