Ариадна Борисова - Всегда возвращаются птицы

Когда раскатистые речи пошли на спад, рукоплескания прервались громовыми аккордами песни «Красная гвоздика», а вскоре въевшийся в глаза парадный костер притух и высыпался тлеющими углями на уличные площадки, где начались концерты. Иза отцепила с груди «спутницу тревог» и накинула поверх блузки и юбки белую тунику с крылами на рукавах: курс подготовил к празднику театрализованный монтаж. На свободном пятачке Арбата выросла широкая многоступенчатая лестница, закрепленная вроде стремянки. Ребята с цветными планшетами в руках плотно встали на ступени, и лестница превратилась в часть картины «Герника» Пикассо. Вышагивая прямо из живого витража, студенты читали стихи Ильи Сельвинского, молодых поэтов Евтушенко и Рождественского. Едва выпорхнула белая птица, глаза зрителей устремились к ней. Страшная мозаика стиралась от взмахов рукавов-крыльев, как резинкой стирают карандашный набросок с листа, – статисты поворачивали планшеты светлой стороной к толпе. К заключительному аккорду моцартовской «Лакримозы» вместо изображения хаоса в убитом фашистами испанском городе возник лаконичный рисунок. Тот самый, на котором гениальная рука художника изобразила простое человеческое лицо мира, обнятое птичьим крылом.

У Изы осталось чувство непростительного отторжения от всеохватного торжества. Утешала мысль, что на майских демонстрациях в Ксюшиной деревне будет меньше трибунных речей и краснознаменных вспышек… Но вот отгремели праздники, и неощутимые нити времени подтянулись, еще быстрее заскользили вперед в темпе сюиты Свиридова. Потом не верилось, что апогей волнений, недосыпа и студенческих суеверий (конспекты под подушкой, медный пятак под пяткой, кукиш в кармане) остались позади.

Диплом о высшем образовании Иза получила не «красный». Но разве могла какая-то тройка (по «советскому праву») заглушить радость учебного финала! Новоиспеченные выпускники полночи бродили по набережной Москвы-реки, пугая ночные окна взрывами молодого смеха. Дорога превратилась в пешеходную, вслед редким патрульным машинам несся прощальный хор «Гаудеамус», и юная луна плыла по волнам поперек дрожащих фонарных дорожек. Однокурсники обещали переписываться, не терять друг друга и планировали грядущие встречи. Кто-то выгреб из карманов шпаргалки и бросил в реку. Узкие бумажные ленточки закрутило течением, унося под мост.

– Спасибо, альма-матер! Мы свой, мы новый мир построим!

– Нэ звалися, строитель!

– Не, не свалюсь! Стипешка скончалась! Да здравствует зарплата!

– До свидания, Москва!

– Здравствуй, Свердловск!

– Горький!

– Фрунзе!

– Якутск! – Иза крикнула и осеклась. При чем тут Якутск? Ей же в Забайкалье…

– Да здравствует Советский Союз!

– Ура, товарищи!

– Ура-а-а!

– Москва, спасибо-о-о!

…Прощай, Москва златоглавая! Прощайте, столичные театры, любимый зал Васнецова в Третьяковке, метро и троллейбусный маршрут «Б» по Садовому кольцу! Прощайте, Ленинские-Воробьевы горы, душистые липы, могучие дубы и смотровая площадка с белым фокусом Лужников! Прощайте, церковь Троицы и благовест, так и не сумевший завлечь Изу в двери храма… За то время, пока она училась, Москве было присвоено звание города-героя, в Александровском саду на Могиле Неизвестного Солдата зажегся вечный огонь, в районе ВДНХ возвели Останкинскую башню – Общесоюзную радиотелевизионную станцию имени 50 лет Октября – самое высокое сооружение в мире. А вокруг себя Москва обложилась многокорпусными ульями новостроек, куда и Ксюша с Изой внесли свою маленькую лепту. Прощай, звон-город, в чей многозначный норов и невероятную энергию Иза так и не сумела вписаться.

В институтской аллее компанию застал короткий дождь. Летучая дымка поднялась над землей на вырост травы, какой она станет в полной силе лета. Город заблестел умытыми крышами. Небо ловило лучи занимающегося рассвета, и восточный край, где живут кузнецы солнца, уже плавился жаркой медью. «Давай пожмем друг другу руки, и в дальний путь…» – полетели с крыльца общежития погрустневшие голоса. В доме, который был родным целых пять лет, снова шел ремонт, снова в заляпанной штукатуркой передней нервничали вахтерша и пальма, и свежевыбеленные комнаты четвертого этажа готовились принять абитуриентов. Осенью другой народ станет просыпаться здесь по утрам под дуэт дворницкой метлы с коридорным радио, торопливо досматривая сны перед бесконечной муштрой…

До комиссии по распределению осталось несколько часов. Иза решила чуть прикорнуть и с ходу врезалась в зеленый, просквоженный солнцем туннель знакомой тропинки в ельнике. Побежала, счастливая, заранее зная, что ее ждет за поворотом. Сон не был сном. Он был воспоминанием.

«…Пришла, птичка моя?» – Матушка Майис обняла Изочку, примчавшуюся на алас из заводского околотка. Дядя Степан неподалеку загонял в пастбищную изгородь отбившуюся от табуна кобылицу с жеребенком.

«Это твоя лошадь?» – спросил отца Сэмэнчик.

«Наша. – Дядя Степан закрыл жердевые воротца. – Видишь: клеймо колхоза на боку у нее стоит».

Такой ответ не удовлетворил обуреваемого стяжательскими мыслями сына: «Так наша или колхозная?»

Майис засмеялась: «Да наша, сынок, наша – колхозная!»

Обмирая от нежности, пятилетняя Изочка прислушивалась к негромкому смеху Майис, прижималась к ней, вдыхая родной запах… Очнувшись, Иза с захолонувшим сердцем ощущала его еще несколько секунд.

Запах одежды Майис зависел от календарной страды. Поздней весной от платья веяло кислинкой кумысной закваски, в середине лета – подвяленными травами. Осенью оно издавало дразнящий аромат продымленных кож для шитья торбасов. Но так пахнут многие трудолюбивые хозяйки, а у Майис был дух, присущий только ей. Изочка любила его втайне от мамы и больше всего. Он владычествовал над прозрачным детским временем, над маленьким Изочкиным миром с первого дня жизни: притягательный, как сладкий сон в глубине первотворенья, ни с чем не сравнимый дух молока. Якутские женщины долго кормят детей. До пяти лет левая сторона груди матушки Майис принадлежала Изочке, правая – Сэмэнчику. Это была их единственная общая собственность, из-за которой они ни разу не повздорили, как обычно ссорились и даже дрались, деля игрушки. Чудесных коровок и оленей с ветвистыми рожками дядя Степан мастерил из тальниковых прутьев… А когда Изочка переезжала в город, Сэмэнчик, подавив в себе прижимистость, отдал ей главную свою драгоценность – куриного бога. Тогда же дядя Степан подарил маме серебряные серьги. Мама и Майис, обе одинаково любимые Изочкой, обе с одинаковыми серьгами, стали похожи друг на дружку еще сильнее. Но с одной Изочка уезжала в город – в неведомую страну, где никогда не была, а вторая оставалась в любимой деревне. Изочке хотелось ехать и в то же время остаться, но о выборе ее никто не спросил. Матушка Майис взяла молочную дочь на колени, обняла-закачала: «Как я буду без моей птички?» Долго махала вслед…