Ариадна Борисова - Весь апрель никому не верь

– Да уж не ваша.

Враждебность ответа ошеломила его.

– Ваш ребенок родился недоношенным и умер. Вы сильно опоздали, Матвей (она вспомнила даже имя). Не понимаю, что заставило вас приехать.

Он потерянно подался к ней:

– Позвонила какая-то женщина, и я подумал, это вы.

– Я никому не звонила. Никто не мог позвонить вам отсюда.

– Нам надо поговорить, Дора… пожалуйста, мне необходимо знать, я не могу уехать без объяснений, я…

Матвей гнал пургу нужных и ненужных слов, боясь услышать: «Нам не о чем говорить», но она выпалила:

– Ладно, поговорим.

– Может, поедем в кафе?..

– Не в кафе. Я скажу, куда ехать.

Друзья помогли перетаскать коробки с яблоками в ларек через три смежных ряда и стали нечаянными свидетелями короткой стычки Федоры с хозяином.

– То ребенок болеет, то куда-то приспичило среди бела дня, а кто будет работать?! – кричал он, потрясая руками. – Возьму другую продавщицу, всех предупрежу, чтоб тебя не брали!

– Я тоже могу кое-кого предупредить о твоих делишках, – спокойно пригрозила она, и он заткнулся.

С каким бы хладнокровным достоинством ни старалась Федора держать себя, было видно, что расстроилась. Ведя племянницу к «Шкоде», не замечала, как девочка норовит ступить ботинками в лужу.

– Тетя Дора, – зарумянилась радостью Анюта, – дяди повезут нас домой на этой красивой машине?!

– А ты пригласишь нас в гости? – серьезным тоном спросил Робик.

– Да, – девочка потупилась и летящим жестом, стегнувшим Матвея по сердцу, смахнула со лба упавшую прядь.

В подъезде к окраине, клубящейся роем неказистых дач и домишек, дорога превратилась в глиняное месиво. Упоминая о дураках и дорогах, Гоголь явно подразумевал, что налоги дураки платят совершенно напрасно. Придирки к небрежно заделанным гудроном трещинам на шоссе казались Матвею теперь сильно преувеличенными. Удар о ручку дверцы, пронзивший током локоть обожженной руки, напомнил, что давно пора сменить амортизаторы. Автомобиль, как айсберг, выплыл к берегу утрамбованного песком двора. Ветхое строеньице мало напоминало жилье: дощатая засыпуха с односкатной крышей. В стенных щелях темнела труха отсыревших опилок.

– Проходите, – Анюта важно взмахнула рукой, словно приглашая во дворец. – Снимайте, пожалуйста, обувь, тетя Дора утром мыла полы.

Зыбкие половицы устилал пестрый линолеум. Разувшись, Робик положил на стол продукты, купленные по пути в подвернувшемся магазине, – булочки, сыр, ветчина. Федора сняла пальто, и Матвей вновь поразился тому, как хорошо она сложена. Длинный черный свитер наподобие платья подчеркивал ее изящество, особенно неуместное в этой жалкой лачужке. Впрочем, внутри домик казался приемлемым для житья и не вызывал ощущения нищеты, несмотря на минимум вещей. В первой комнате, где основную часть пространства занимала беленая печь, царила чистота, не идеальная лишь потому, что совершенства чистоты невозможно было добиться из-за опилочной пыли, сеявшейся из разрывов в обоях и с потолка.

Возведя к Матвею очи маленькой Пенелопы Круз, Анюта вложила теплую ладошку в его ладонь:

– Пойдемте.

Дверной проем сухо прошелестел, сомкнувшись за их спинами бамбуковой занавесью. Строгие, улыбчивые, лукавые, разноречивые лица с вопросительным ожиданием воззрились на гостя со стен.

– Тетя Дора не захотела повесить картины с лесом и рекой, захотела с людьми, потому что их много, и нам с ними не страшно, – пояснила Анюта. – Вот ваш портрет.

Со смятением в сердце Матвей встал перед собой, изображенным на куске картона размером с альбомный лист. Марина рисовала по памяти, и в первое мгновение Матвей не узнал себя. Виртуальное зрение художницы сильно романтизировало внешность семнадцатилетнего Матюши. Позже он убедился, что вполне можно опознать в этом юноше его, взрослого, Анюта же тоже опознала. Сквозь мужественную улыбку юноши проглядывал самовлюбленный оболтус, полагающий, что весь мир лежит у его ног…

Над детской кроваткой белел в паспарту карандашный рисунок: в смеющейся крохе месяцев восьми угадывались черты Марининой дочери.

– Ты очень красивая, Анюта.

– Да, как мама. И я, как мама, умею красиво рисовать.

– А я на себя похож?

– Похож, – подтвердила она, внимательно исследуя лицо Матвея. – Но только если вы не плачете. А почему вы плачете?..

Федора затопила печь. Плита разгорелась быстро, и домик повеселел от тепла. Матвей не мог есть и пил обжигающий чай, и обдумывал варианты вопросов, горящих на языке. Трудный разговор женщина начала сама, когда Анюта убежала играть во двор.

– Марина какое-то время верила, что вы ее найдете, Матвей. Рассказала мне о вас… и о другой девушке, которую видела в вашей квартире перед отъездом.

– Она видела Элю, – сказал Робик. – С ней там был я.

– В любом случае мы торопились, – вздохнула Федора.

История сестер после телеграммы от квартирантов, оставленных присматривать за домом, оказалась такой ужасной, что недавняя маета из-за Алисиного свадебного заблуждения представилась онемевшему Матвею просто смешной. Робик в очередной раз доказал свою полезность в поездке, осторожными вопросами вытягивая из Федоры прошлое. Она как будто и хотела, и не могла говорить, стыдясь правды о Марине. Слово за словом вырисовывалась перед Матвеем ее безрадостная жизнь, в которой он, несмотря на свое неведение, сыграл недобрую роль.

Пользуясь отсутствием хозяек, семья отца заняла дом. Вынужденные вернуться, они приготовились к столкновению, однако те встретили их по-родственному и убедили переоформить документы. Владельцами дома стали Федора и брат Вадим. Но общей идиллии, расписанной отцовской женой Зинаидой, не получилось. Пьянство отца было девушкам известно, а тут обнаружилось, что не меньше глушат и остальные. Едва Вадима проводили в армию, «откинулся» с зоны старший сын Зинаиды Гена.

Матвею почудилось, что Федора сейчас разрыдается.

– Мы с дедом старались оградить нашу девочку от зла и, наверное, избаловали. Вы, Матвей, должны были заметить: Марина была доверчивой. Дедушка поручил мне заботу о ней, а я не справилась. Смерть ребенка сильно подкосила ее, и… она все еще ждала вас.

Федора быстрыми глотками допила чай. Матвей понимал, кем он является в ее глазах. Бегло пересматривая свои беспечные годы сквозь призму Марининого ожидания, он думал о себе то же самое.

…Зинаиде взбрело в голову женить Гену на перспективной художнице. К счастью для сестер, он недолго гулял, снова сел за воровство. Мачеха делала вид, что полюбила Марину как родную, находила людей, желающих заказать живописные портреты по фотографиям. Окружение Зинаиды было подобным ей, и Федора нередко заставала сестру нетрезвой. Отец как раз «завязал» и тщетно пытался урезонить жену. Женщина неистребимого здоровья, властная и гневливая, она не считала себя алкоголичкой. Когда освободилась от жильцов принадлежащая Зинаиде хибарка, отец посоветовал дочерям на время переселиться сюда. Федора с радостью согласилась – хоть к черту на кулички, лишь бы подальше от мачехи. Марина устроилась билетершей в кинотеатр, рисовала вместе с отцом в его мастерской, в тот год они очень сблизились. Потом у Марины появился друг…