Ариадна Борисова - Весь апрель никому не верь

– Конечно, хорошие.

– А то бывают плохие, как те, которые тетя Дора вчера подписала, да?

– Ты все правильно поняла, Анюта. Но пока документы готовятся, надо подождать.

– Долго?

– Примерно полгода, – прикинул Матвей.

– До зимы?

– Может, позже. Ждать ты, надеюсь, тоже умеешь?

Девочка кивнула.

– А почему ты не приехал за мной раньше, папа? Где ты был?

…Где он был, там его больше не будет.

– Раньше я не знал, что у меня есть ты, но однажды ты мне приснилась.

– И меня в твоем сне звали Анютой?!

– Как же тебя еще могли звать, если ты и есть Анюта?

– А Пенелопа там была?

– Честно сказать, не помню…

– Потом вы по-всамделишному станете моим папой?

Она путалась в «ты» и «вы», но совершенно сознательно и упрямо вынуждала Матвея зафиксировать договор последним словом, как подписью в документах, которые почему-то так необходимы взрослым.

– Да, – сдался он. – Да, Анюта.

Налетевший с юга порыв теплого ветра подхватил пакет, выброшенный кем-то под насыпь, и понес, надув маленьким белым парусом. Из кустов вылетела серая птица, взмыла вверх и звонко защебетала. По спине Матвея пробежали мурашки: он явственно различил в щебете имя: «Анют… Анют…»

Померещилось.

Птичий грай весело врывался в приоткрытые окна. «Шкода» ровно, словно по канату, скользила по отполированному солнцем шоссе. В лучистой дымке синели дальние горы. В детстве друзья верили, что горы синие потому, что и деревья на них по-настоящему синие. Потом лес оказался везде зеленым, и масса других тайн потеряла свою прелесть, но знания не были незыблемыми и менялись, как меняется старая картина, обнаруживая кисть мастера под слоями снятой реставратором примитивной живописи.

Матвей думал, что непредсказуемое апрельское путешествие заставило его переоценить жизнь по-новому и в какой-то мере заново обрести себя. Осмыслив потерю, он с острой ясностью прочувствовал даже конечность собственной жизни и нашел ребенка. Коротенькая чужая судьба, исчерканная черными полосами сиротства, шлагбаумом встала поперек его дороги. Матвею было безразлично, кто настоящий отец Анюты, и все же он был ошеломлен мыслью, что вызвался взять на себя бремя, брошенное этим человеком. Слово, данное девочке, обманчиво скупое слово-звук, необратимое, как упавшая сверху капля, раскрывалось во всей глубине своего огромного значения. Полгода для ребенка – большой срок. Может, все-таки забудет?

…Да кто он такой, черт его побери! Кто он такой?! Он, который всю жизнь походя обманывал надежды женщин, переквалифицировался в обманщика детей? Почему он все время малодушничает, лжет, оправдывается, пытается увильнуть? Зачем вообще живет? Смысл?!

Марину с едва пожившим ребенком унесло в черную пучину, гоняющую по кругу обломки судеб. Если предположить, что он не соврал девочке… если предположить… разве он не сделал бы все от него зависящее, чтобы она росла счастливой? Да он бы в лепешку разбился! Наблюдал бы ее взросление, рассказывал сказки, расплетал косички на ночь, проверял тетрадки и расписывался в дневнике. Он говорил бы ей: «С добрым утром, сердце мое». Каждый день. Он сам стал бы счастливейшим из отцов… Так почему нет? Почему – нет?!

Матвей вдруг понял, что остался в долгу перед любимой женщиной и никогда не скажет ее дочери: «Твой папа – не я».

Анюта спала. С зеркальца на Матвея таращились немигающие глаза куклы. Маленькая хозяйка наверняка делилась с ней мыслями и мечтами. Матвей тихо засмеялся: ты тоже ждешь моего ответа, Пенелопа Круз? Ладно, скажу тебе по большому-пребольшому секрету: я – папа Анюты. Я только что это понял. Иногда человек за два дня проживает целую жизнь. Вот…

Впереди ждала куча официальных и домашних проблем, а с души будто камень свалился. Матвей ни о чем не жалел. Его как прорвало. Недаром он недавно приметил в строительном магазине обои для детской – желтые, с бабочками и божьими коровками. В солнечной комнате девочке будет тепло и не страшно. Матвей уже видел полки с книжками, белую кроватку, компьютерный стол с крутящимся креслом, домик с игрушечной мебелью – Пенелопа Круз тоже достойна простого кукольного счастья.

В Снегирях он был уверен – поймут, но о том, чтобы попросить дядю Костю переселиться обратно к себе, не могло быть и речи. Лучше самому переехать в его квартиру с Федорой и Анютой. Тут вставал вопрос – в качестве кого? Матвей понятия не имел, есть ли такие акты в гражданском состоянии, как отцовство по соглашению без регистрации брака, или двойное опекунство. К тому же сомнительно, что Федора согласится делить с ним жилье. Мысль обольстить ее рассмешила Матвея. Он подозревал в этой женщине фригидность не то что к сексу, но вообще к жизни. Ничего другого в голову не приходило, как дать Федоре обвыкнуться на новом месте и месяца через два рубануть прямым текстом: давайте-ка, дорогая Федора Юрьевна, поженимся ради ребенка. Лишь бы согласилась. Они жили бы светло и чисто. Общие думы о ребенке – главное в супружеских отношениях. Приятные разговоры о книгах, совместные прогулки… отдельные кровати…

Чушь и самообман. Матвей знал, что не выдержит, заведет любовницу, и вся благолепная пастораль рухнет в тартарары.

Он в отчаянии посмотрел на спящую Федору. Вчера он старался не допускать лишних мыслей, но едва прекращал следить за собой, глаза так и притягивались к ней. Ее легкие движения казались отражением летучих Марининых жестов…

Нет, Федора была другой. Другие глаза, другое тело, более стройное, с тонкими запястьями и узкими лодыжками. Идеальная фигура топ-модели и при этом – идеальная старая дева: темная одежда, скрытный характер, жесткий ум при зыбкой неопределенности настроения. Трудно было поверить, что ни один мужчина не добивался этой красивой женщины, и в то же время не требовала доказательств ее не показная, но очевидная холодность.

Матвей не забыл, как впервые увидел Федору – высокую, гибкую, в сером плаще, и спутал ее с папиной женщиной Викой, первой своей детской любовью. Позже, стоя наверху, он курил и заглядывал в колодец лестничных маршей в ожидании перестука резвых туфелек, рассеянной улыбки и машинального кивка.

Он запомнил касающиеся ее моменты из Марининых рассказов. Федора любила деда, заменившего девочкам родителей после ухода отца и смерти матери. Верующий человек, дед часто вел с внучками беседы о Боге, о том, что Господь живет в каждом, но нужно не лениться заглядывать молитвой в свое Царство Божие. Федора не ленилась. Ходила с дедом в церковь радеть о спасении ближних, несмотря на тогдашний запрет. Когда старик заболел, преданно заботилась о нем и Марине, чьи способности проявились рано и требовали дорогих красок, кистей, холстов… Дед воспитывал Федору так, словно готовил ее к самопожертвованию. Считая себя всецело ответственной за Марину, она оказалась заложницей дедовского завета и сестриного таланта. Неизвестно, что случилось бы с ней, не останься на ее руках Анюта. С детства приученная к отречению от себя, Федора привычно понесла крест молитвенницы, матери и чернавки.