Сергей Лебедев - Люди августа

Мы шли впятером: впереди я, в середине Марс, с боков – Муса и Джалиль, сзади, в арьергарде – Данила. Июньская мошкá, крупная, надоедливая, густо облепливала лица. Мне еще раньше казалось, что мошкá – это «белый шум» тайги, помехи, не позволяющие вслушиваться, вглядываться, вчувствоваться; тайга защищается, вынуждает тебя быть потным измученным телом, по которому ползают ищущие мертвое мясо насекомые – чтобы ты ненароком не ощутил, чего не должно; не зашел в запретные какие-то места.

Временами, поднявшись на сопку и оглядевшись в бинокль, мы замечали брошенные поселки в десяток домов, вырубленные деляны, ржавеющие бульдозеры и трелевщики; было ощущение, что мы – космонавты, мы идем по планете, где погибли все населявшие ее.

Ночевали у безымянного озера, на длинном и узком гранитном мысу, чтобы ветер отгонял комаров. Другой берег был изрыт старым карьером, виднелись провалившиеся бараки, а на краю карьера покосилась, нависнув над провалом, вышка для часового. Оттуда не доносилось звуков, даже обычных звуков леса, словно место замолчало много лет назад и постепенно утаскивало за собой окрестность в яму тишины. Привал после долгого пути вновь вернул прежние сомнения, Муса, Джалиль и Данила тихо переговаривались, обсуждая, куда мы идем; гипнотическое влияние ритмического шага исчезло, и они снова посматривали на меня с недоверием.

В тайге так бывает: разные дороги, разные тропы превращаются в нити, по-разному вибрирующие, разное сулящие. Никакой мистики – просто чувства обостряются, и ты интуитивно, как локатор, снимаешь эмоциональные слепки местности. Тонкая пульсация впереди, за светлой полоской заката, поутихла, но не пропала; там что-то происходило – или должно было произойти.

На следующий день до полудня мы шли без остановок. Но потом, когда солнце взошло в зенит, жара придавила макушки, Муса и Джалиль предложили сделать привал; кажется, бойцы собирались поговорить о том, нужен ли им такой непонятный проводник.

Однако я чувствовал, что нам нужно пройти еще. На дороге попадались места, которые мы точно не проехали бы на джипе, – и следы грузовиков повышенной проходимости. Через несколько часов мы, спустившись по долгой песчаной гриве среди болот, увидели мосток через речку; трухлявые бревна мостка в одном месте были разодраны в щепу провалившимся и забуксовавшим колесом машины; щепа была совсем свежей.

Четверо моих спутников осмотрели мост; машина, похоже, проезжала здесь несколько раз, нашлись окурки – водитель и помогавшие ему выпихнуть грузовик перекуривали; всем было понятно, что появление машины в этих безлюдных местах еще ничего не значит, но все радовались хоть какому-то следу.

К вечеру дорога вывела нас к поселку – уже несколько лет как брошенному. Сердце схватило неприятное предчувствие: запустение, брошенность не безучастны, всякое живое существо, человек ли, зверь, чему-то научается на мусорных пустошах, в чем-то меняется, и перемены эти наследуются, рождая на свет тех, кто способен жить среди отвратительности разора.

Поселок был разгромлен. Те, кто уезжал, напоследок, от отчаяния или в ухарстве – а пропадай оно все! – перебили стекла, выворотили двери бараков, изломали мебель, содрали со стен газеты, служившие вместо обоев. В поселке была небольшая лаборатория, там, вероятно, изучали качество древесины, и лаборатории досталось больше всего. Свое жилье громили спешно, кое-где оставив в неприкосновенности нары или умывальник, а стеллажи с бумажной картотекой, приборы ломали пожарными топорами, баграми, лопатами; погнутые инструменты валялись тут же на полу.

Разгром умножился силами погоды; крыши прохудились, полы подгнили, внутрь бараков вползла плесень. В сущности, поселок был убит – своими же жителями; здесь было совершено нечто недопустимое, противоестественное по отношению к дому, крову, – и место стало гиблым, негодным для жизни.

Зачем нужно было выворачивать двери и крушить оконные рамы? Казалось, люди в какой-то истерике не хотели жить, превозмогать жизнь, и свою усталость, свой страх сорвали на домах, мебели, собственных вещах; расстреляли из ружей трансформаторную будку, свалили бульдозером столбы с проводами, разметали штабель леса, срезали бульдозерным ножом край одного барака и, может, вообще снесли бы поселок, но страх и злость у них были лежалые, отсыревшие, загорались неохотно и быстро гасли; даже в злом деле не было конечной решимости – хмельной кураж, оклики «давай ты», «а нет, давай ты»; и вот теперь поселок стоял слепком давней нерешительной злобы.

В одной из каморок внутри барака – наверное, здесь жил начальник лесоучастка – лежали на столе газеты; ржавая вода с потолка испятнала их уродливыми искаженными кругами, словно так проявилась суть событий, описанных в статьях; я взял одну газету, на первой полосе бросился в глаза снимок Белого дома в октябре 1993-го: черно-белый , наполовину закопченный, без флага.

И мне показалось вдруг, что именно эта газета принесла в поселок вирус бунта; вот как отозвались в стране дни октября, танковые выстрелы над Москвой-рекой!

Марс приказал троице бойцов очистить место для ночлега; мне молчаливо было позволено осмотреться – похоже, Марс единственный верил, что я на самом деле что-то ощущаю, и отправил меня принюхаться: вдруг что-то пойму, уловлю.

В углу барака валялась каска, обычная оранжевая каска, какую носили и строители, и рабочие на лесоповале. В другой раз я бы просто прошел мимо, но тут память снова бросила меня в 1993 год, в осень, в сентябрь, ранний сентябрь, когда еще не верилось, что скоро прольется кровь, но кровью уже пахло.

Белый дом, шахтеры на Горбатом мосту, то ли из Кузбасса, то ли из Воркуты; они заняли старинный мост, где выходил на поверхность старый камень булыжных мостовых, сидели там, развернув плакаты «Даешь зарплату!», – и стучали, стучали касками о брусчатку, требуя, чтобы к ним вышел представитель правительства.

Я тогда уже бывал в шахтерских местах, знал, что шахтеры, понимающие, как на самом деле хрупки скальные своды, как легко разбудить обвал, никогда без цели не прикасаются к камню, обходятся с ним очень осторожно. Даже голос не повышают без нужды, говорят негромко, и движения их кажутся нестройными, расхлябанными, но в этом есть мудрость опыта: разнобой голосов, шагов не дает возникнуть резонансу.

И вот поднявшиеся на поверхность шахтеры слитно, громко стучали касками по брусчатке Горбатого моста; знающие, как можно тихими, казалось бы, безвредными ударами вызвать обрушение, просадку пластов, – они колотили по булыжникам, помнящим еще и ботинки рабочих дружин, солдатские сапоги, подковы казачьих лошадей, словно пытались вызвать дух давних событий.