Сергей Лебедев - Люди августа

Страх стать «простым смертным» боролся со страхом, что история Песьего Царя может повториться, я вновь окажусь невольным убийцей. И постепенно, постепенно я так настроил себя, что стал переживать гибель Песьего Царя как нелепую, ненужную случайность, брак в работе высших сил. А это позволяло уже не считать роковой траекторию, соединившую через меня две жизни.

Конечно, я лишь занимался самоуспокоением, в глубине души понимая, что перестал быть непричастным разыскником, сам попал в роковые сети. У меня теперь есть тайна, и я стану лгать, чтобы не выдать ее, ложь будет длиться, незаметно направляя жизнь по своему руслу, создавая фальшивый образ, и однажды жизнь может ударить в эту уязвимую точку, в точку обмана.

Кто знает, что сталось с пленниками Песьего Царя, куда они потом пошли, что кому рассказали? Марс гарантировал, что никакого расследования не будет, но я почему-то представил подобного мне человека, который может услышать странную историю, найти свидетелей, сопоставить факты – и извлечь на свет божий то, что я вопреки собственному дару хотел бы скрывать.

– Алло. Мы встречались с вами в госпитале. Вы мне дали телефон. – Звонок раздался через две недели после возвращения из Ростова. Я помнил ту встречу, думал о ней, но был абсолютно уверен, что девушка не позвонит, она уже и визитку-то выбросила.

Голос тихий, но твердый; связь хорошая, не межгород; она в Москве! Я мысленно помещал ее далеко от Москвы, думал, что она живет где-то на юге, а она здесь, рядом. Приехала? Что это? Совпадение? Знак?

– Я помню вас, – ответил я. Во мне боролись два чувства: я понимал, что меня снова вынуждают быть следопытом чужих жизней, и опасался и этого; но меня тянуло еще раз услышать исповедь о прошлом, почувствовать чужую надежду, увидеть, как во тьме памяти загорается свет… Я убеждал себя, что выслушаю – и откажу, только попробую чуть-чуть на вкус излюбленные свои эмоции; может быть, помогу советом, и этого хватит, да-да, помогу советом…

– Я хотела бы встретиться. – Голос звучал ровно, но за ровностью чувствовалась сжатая воля. – Вы сказали, что можете помочь.

– Хорошо. Завтра вас устроит? – ответил я, думая выгадать день, чтобы понять, как себя вести, решить, насколько глубоко я готов включиться в новое дело – или не готов вовсе.

– Если можно, то сегодня, – сказала она.

– Давайте сегодня. – Я чувствовал, что она ощущает мое внутреннее сопротивление. И вдруг признался себе: меня тянет к ней, к незнакомке из смертного двора, тянет, ибо мы уже близки, мы встретились там, где люди не встречаются, и это что-то значит и в моей, и в ее судьбе.

Мы договорились увидеться в саду Эрмитаж на Петровке, рядом со зданием МУРа, обычно это соседство создавало у клиентов впечатление, что я как-то связан с уголовным розыском, давало начальное доверие.

В тот день в саду был карнавал, приехала иностранная цирковая труппа, расхаживали карлики на ходулях, факиры изрыгали огонь, танцевали на руках гимнасты и клоуны разыгрывали пантомимы; били барабаны, свистели дудки, смеялись дети, шумела толпа, пахло сгоревшим порохом шутих; вот это-то запах и вырвал меня из солнечного города, бросил в июльскую ночь, когда догорала колония, лежал в обнимку с собакой мертвый Песий Царь и кисло несло порохом от автомата Джалиля. Уйти, уйти, невозможно смотреть на клоунские лица, кажется, все они танцуют вокруг меня, и это жуткие какие-то клоуны, их лица белы не от грима.

Внезапно я заметил девушку; так же, как и я, она, казалось, застряла в остекленевшем водовороте зловещего веселья. Темное платье, безжизненные локоны… Я не спешил подходить, рассматривал ее, размышлял, чей же образ чудится мне в ней.

Я бы не сказал, что она красива; такое лицо бывает у монахинь, медсестер, сиделок – исполненное внешне бесстрастного и внутренне сочувственного терпения; лицо человека, знающего, что такое время и в высоком, и в бытовом смысле, ибо для него эти смыслы переплетены, прорастают один в другой. Она здесь – и не здесь одновременно, ибо кому-то служит утешением.

Плакальщица… Вдова… Весталка… Натурщица, отрешенная от тела… Возлюбленная, обреченная на вечную разлуку… Я перебирал образы, и все были неточны, хотя цепляли истину – краем, малой частью, штрих к штриху.

Светлые волосы, кудри, наклон головы – будто с картины, с иконы, воплощающий печальное знание; глаза, губы, нос – андрогин, нежный ангел, опоясанный мечом; ступни в ремешках кожаных сандалий, привычные к тихому, бесплотному шагу; ткань платья – простая, нечуткая к ветру, спадающая складками, похожими на складки ледника или изрезанных оврагами холмов; вот присела на парапет – и, кажется, может просидеть так вечность, не меняя позы.

Она будет моей. Нет, это не прозрение, не ощущение, что «так суждено». Не любовь, не внезапное чувство, а догадка, что в другом человеке есть силы, неподвластные тебе, особенные силы, и ты можешь их заимствовать, обратить на себя, если вы будете вместе.

Мгновение – и я пошел к ней, замер за плечом. Она обернулась, увидев тень; взгляд, ответный взгляд; я назвал свое имя, она свое – Анна; ее опаска, моя внезапная уверенность, что я найду того, кто нужен ей, вытащу его откуда угодно – лишь бы связать нас двоих теснее.

Мы ушли из сада в парк на Самотечной, сели у памятника военному летчику; пусто, тихо, старуха кормит голубей, где-то вдали шаркает метлой дворник; мать гуляет с дочкой, та прыгает из тени, отбрасываемой кроной, на свет – и обратно; Анна молчала.

Я много раз ждал так, пока человек начнет рассказ; многие зажимались, говорили обиняками, кто-то, потеряв решимость, отказывался в последний момент, когда нужно было раскрыть всю подноготную, все тщательно хранимые тайны семьи незнакомому человеку. Я поневоле стал психологом, знал, как расположить к себе, вызвать на откровенность; но все это не помогло с Анной. Она переменилась вдруг, словно какая-то другая женщина звонила мне, твердо просила о помощи; какая-то титаническая работа совершалась внутри нее, сталкивались гордость, презрение к простоте откровенности, желание уйти, желание все-таки найти того, кого она ищет…

Мы так и не поговорили в тот день, не поговорили и на следующий. А в третий день, поняв, что она возненавидит себя за неспособность решиться, оттолкнуться от берега, я сам стал говорить; рассказал историю одного человека, которого искал, историю самих поисков; показал, в какие дали памяти приходится отправляться, какие секреты узнавать; показал, что только полная, беспощадная откровенность дает ищущему нить, ибо тайна исчезновения человека чаще всего и связана с тем, что родственники не хотят рассказывать, чтобы не бросать на него тень.

Первый ее рассказ был очень коротким, пунктирным, но он дал нам общую почву; потом были второй, третий, четвертый, пятый, и из них уже соткалось полотно прошлого.