Сергей Лебедев - Люди августа

Слушая ее, я думал о том, как повторяется история; мой прадед был «спецом», который понадобился победителям – красным, и отец Анны оказался «спецом», пригодившимся новой власти. Бабушка Таня сошлась с дедом Михаилом, втайне надеясь найти защиту для отца, и Анна встретилась со мной, чтобы отца спасти; как при гадании на суженого, зеркала составлены так, что одно отражается в другом.

Если я начну поиски, я смогу получить ее – как плату за труды; но откуда происходит догадка, что она нужна мне, как деду Михаилу обязательно нужна была бабушка Таня?

Я вспомнил бабушкин дневник в обложке от книги Константина Симонова и произнес вполголоса, сам того не ожидая, строки, выученные еще в школе к военному утреннику:

«Жди меня», знаменитое стихотворение Симонова, – я теперь понял, о чем оно. Симонов писал советские лирические стихи, будучи печально ограничен собственным опытом, но речь-то шла о Пенелопе, Деве Конца Пути, вечном маяке странников рока.

Для нее, для Девы, в ожидании нет времени, оно, ожидание, абсолютно и один день, и двадцать лет; без колебаний, приливов-отливов, смены настроений. И тогда герой на самом деле может вернуться в любой момент времени, ибо время для него лишено обыденной протяженности.

Необразованный, не знающий, кто такой Гомер, – вот что искал в женщине дед Михаил своим чутьем человека, ведающего науку выживать там, где одним солдатским умением спастись невозможно.

Но если Пенелопа не ждет, Итака исчезает, ее скрывают магические туманы, и герой обречен на бесконечные скитания. Так дед Михаил и пропал, когда Пенелопа отказалась ждать.

…Анна приняла мое молчание за отказ, приготовилась встать со скамьи, сказать положенные вежливостью слова; кажется, она решила, что я не стану работать за те деньги, что она предложила. Я удержал ее за руку, может быть, даже излишне фамильярно, сказал, что постараюсь найти ее отца; и отметил, что она не убирает руку, боится, что я передумаю.

В тот же день я позвонил Марсу спросить совета – как искать отца Анны. К моему удивлению, он попросил пересказать ее сюжет во всех подробностях.

– Адвокат? – сказал, выслушав, Марс. – А ты уверен? История мутная. Фактов никаких, только рассказ девчонки. Защищал будущих боевиков, а потом они его в зиндан посадили? Пропал? Да у него пол-Чечни в друзьях должно быть. Такие, как он, все и заварили. Национальная интеллигенция. Живет себе и в ус не дует, пять жен имеет, теперь там это можно. Деньгу заколачивает. Забыл про эту Аню, на хрен она ему сдалась?

Я не стал напоминать Марсу, что отец Анны не был чеченцем; Марс, бывший подполковник, мир в Хасавюрте считал предательством, и это прорывалось в каждом слове; казалось, в начале июня, накануне выборов, ему виделся совсем другой исход войны.

– Так где мне искать его, Марс? – мягко спросил я.

– Лети в Ханкалу, я предупрежу. Там у людей спросишь. Найди Мусу, он тебя посадит на борт и скажет, к кому обратиться, – недовольно ответил Марс и положил трубку.

В Ханкалу я полетел через Моздок, через Осетию на военном транспортнике.

Город был переполнен военными, встречались выздоравливающие раненые; здесь была не война, а край войны, милицейские патрули уже смотрели цепко и настороженно. Пыльный, неуютный, весь во взгорочках-пригорочках, словно под домами пучилась земля (а земля и вправду могла «гулять» в долине Терека), Моздок стал пунктом армейского транзита; «вход» для тех, кто ехал на войну, и первый мирный город для тех, кто ее покидал.

Наутро, еще до рассвета, когда с Терека поднимался нежнейший палевый туман с бледно-голубыми прожилками и перламутровыми свечениями, длинный караван из КамАЗов, «Уралов», «уазиков» вышел на Ханкалу.

В нескольких километрах от Моздока встретилась табличка «Бойня», написанная черной краской на белом листе фанеры, прибитая к столбу. Казалось, это предупреждение, и лишь потом я понял, что это самодельный указатель, обозначающий поворот на бойню, туда, где забивают скот, – в поле за тополями виднелись угрюмые цеха.

На подъезде к Ханкале, уже в Чечне, мы прихватили проливной дождь, пришедший ночью с гор, с Кавказского хребта. Офицеры хмурились – небо закрыло низкими тучами, стремительно движущимися на юг; низкая облачность – ограничения для авиации, не каждый пилот имеет класс достаточный, чтобы летать в облаках.

Дождевые капли молотили по лобовому стеклу, вода текла в кабину через прохудившийся брезент откидного верха. Я представил, что дождь – один на всех; одна и та же влага течет по скатам палаток ханкалинской базы, по бетонным заграждениям блокпостов; пропитывает форму разведгрупп где-то в лесу – и затекает тонкой струйкой в схрон, где прячутся боевики.

Дождь – значит, вздуются горные реки, станут непроезжими броды, смоет наскоро возведенные саперами мосты, отрежет друг от друга воинские части.

На базе было суетно, бегали солдаты – у кого-то текла палатка, у кого-то – кунг, кто-то требовал немедля добыть полиэтилена, «как для парника, мать твою, понял, нет». Не было указателей, названий частей, не понять было, кто где, но лица и говоры показывали, что здесь собралась вся Россия, от Карелии до Дальнего Востока.

Офицеры в дороге объяснили, что розыском штатских никто не занимается, разве что родственники, милиции нет; потом один посоветовал обратиться к матерям; так и сказал – иди к матерям.

Что за матери, чем они могут помочь? Однако простое это слово оказалось паролем, открывающим путь на самые задворки базы, туда, где нет глаз начальства и проверяющих.

Там стояла старая армейская палатка с печкой. В ней жили женщины, разыскивающие пропавших без вести сыновей-солдат. В мешанине военных частей, разбросанных по всей Чечне, среди постоянных передислокаций, переформирований и переподчинений, база была единственной точкой, где все пересекались со всеми, куда рано или поздно стекалась информация.

Никто им не разрешал селиться здесь, официально их не существовало, но они раздобыли и эту палатку, и доски для нар, и печку, и белье, и еще множество нужных для полевой жизни вещей; омужичились, понемногу переоделись в бушлаты, стали подрабатывать кто стиркой, кто починкой, кто готовкой.

Затерянные среди километров колючей проволоки, палаток, кунгов, они вверили себя слухам. Что-то сказал шофер колонны, пришедшей с юга, что-то передали по рации разведчики, что-то видели пилоты штурмовых вертолетов на месте весенних боев – слухи цеплялись один за другой, соединялись, как молекулы, в цепочки – и цепочки тут же распадались, потому что на каждый слух находился другой слух; военная прокуратура говорила одно, командиры – другое, чеченки на базаре – третье.