Сергей Лебедев - Люди августа

Я встретился с тремя посредниками; они кивали, расспрашивали, сочувствовали, пытались понять, кто меня прикрывает, – я ссылался на Марса, рассудив, что он вряд ли об этом узнает; услышав фамилию подполковника, снова кивали, на сей раз уважительно, хотя не понять было, знают они Марса или слышат это имя в первый раз; просили денег, обещали сделать все возможное, вспоминали, что, дескать, год назад толковали меж людей о каком-то юристе, опять просили денег, обижались, что я не хочу дать задаток; заканчивали спектакль, смотрели жестко, говорили, что придут через день-два, скажут, что удалось узнать, – и называли цену, настоящую цену: десятки тысяч долларов.

У меня были такие деньги, я готов был заплатить; Марс, сказал мне его порученец, скоро вернется, и я собирался все-таки попросить у него подмоги, тех же бойцов, Мусу с Джалилем и Данилой, чтобы они съездили со мной на встречи, прикрыли; постепенно у меня крепла уверенность, что я сумею справиться.

Посредники явились через три дня. И, как один, сказали, что человек, которого я ищу, мертв. Убит два года назад, в 1994-м. Назвали время и место, в общем сходные, но известные только по сообщениям, переданным через пятые руки; на вопрос, где похоронен, только улыбнулись невесело – радуйтесь, что хотя бы судьба выяснилась, знать место могилы – роскошь по нынешним временам, да если и узнаешь, как найдешь ее в разрушенном городе?

С этим я и улетел в Москву; посредники, говорил я себе, точно попытались бы раскрутить меня на деньги, имейся хотя бы шанс, что отец Анны жив; они бы и мертвого искали с удовольствием, не сообщая мне, что тот мертв, если бы я не сослался на Марса; с Марсом связываться посчитали себе дороже. Да и на что ты вообще рассчитывал? Даже в лагерях была документация, учет, справки и архивы. А тут война, люди могут исчезать по-настоящему бесследно, прямое попадание снаряда – и даже тела нет, нечего искать…

Но на самом деле я знал, что свернул на полпути. И не могу сказать об этом Анне: она потребует новых поисков.

А там, на Ханкале, я понял, чего не понимал раньше, – что есть запретные для меня пространства, куда не стоит соваться. Я мнил себя неуязвимым, хотя был всего лишь незаметен: никого не волновали, ничьих интересов не затрагивали мои частные розыски, я копошился в архивах, ездил по местам лагерей – бумажный конквистадор, тихий соглядатай. Да, я умел выскальзывать из сложных ситуаций, но, чтобы отправиться в Грозный, нужно было быть Мусой или Джалилем, я же был лишь самим собой, везунчиком, нюхачом, и все это вдребезги разбивалось о реальность войны.

Если бы я рассказал это Анне, она, может, и поняла бы меня. Оценила бы честность признания, вряд ли сочла бы трусом, но никогда бы не вошла со мной в отношения. А я уже отвел ей место внутри себя, представил общее будущее; и был готов получить его даже ценой умолчания.

«Сто шансов из ста, что посредники не врут, просто ты слишком добросовестный, все хочешь перепроверить», – говорил я себе. Анна и так знает, что отец, скорее всего, погиб, ей просто нужно, чтобы кто-то другой сказал ей это, и сами детали – Ханкала, военная база, переговоры, три дня ожидания – будут работать на достоверность сведений, их конечность: так, и никак иначе.

И в конце концов я отбросил сомнения; мертвые мертвы, живые живы – вот что нужно осознать сейчас Анне; моей Анне.

Известие о смерти отца, казалось, совсем не тронуло Анну. Но я понимал, что она не хочет проявлять при мне чувства, для нее это было подобным тому, чтобы прилюдно обнажиться. Она уедет в съемную свою комнату, там проведет время в молчании, последний раз мысленно обращаясь к отцу как живому, – и будет вызывать в памяти воспоминания о нем, больше не связанные нитью жизни с настоящим временем.

Она протянула мне конверт с деньгами. Я думал отказаться – и потому, что такая сумма для меня была смешной, а для Анны существенной, и потому, что втайне надеялся обязать ее мнимым благородством. Но конверт взял, понял, что с Анной нужно быть честным, не выдумывать планов с двойным дном; если что и соединит нас, так это прямое мое намерение, которое будет выражено ясно и просто; Анна не может не увидеть, как мы подходим друг другу, не увидеть во мне новое свое служение.

Когда я принял деньги, Анна выдохнула с облегчением; и я почувствовал, что открылась дверь в будущее, замаячила смутная тропка новых встреч.

Анна, Анна, беглянка, жиличка на птичьих правах! У нас всех еще были советские паспорта, но у нее адресом прописки значилась ЧИАССР; она не могла выписаться и прописаться в Москве, ее донимал участковый, вымогая взятку. Деньги, присланные когда-то отцом, заканчивались, и не было просвета впереди.

Я попросил Мусу, и мы подъехали к участковому; обрюзгший милиционер почуял угрозу, исходящую от Марсова бойца, и обещал Анну больше не трогать.

Я не ждал ответной благодарности от Анны, хотя знал, что она будет; я чувствовал себя волшебником, давно копившим волшебство, чтобы одарить им достойного человека, переверстать его жизнь в лучшую сторону.

«Так, наверное, поступал и дед Михаил в отношении бабушки Тани, – думал я и тут же разворачивал мысль в сторону: – Я – не дед Михаил, во мне нет опасности, и Анна не оставит меня; ничто не повторяется буквально, один в один».

Я видел, как устала Анна, как измучилась; как тяготило ее прошлое в смысле родословной, поставившее на ней знак неблагонадежности, вычеркивающий из числа людей, заслуживающих общего доверия. Но она не жаловалась, непритворно сердилась за помощь. Даже Муса, человек с отключенными эмоциями, отчасти посвященный теперь в дела Анны, сказал мне однажды:

– Сильная девка. С такой не пропадешь. Завидую.

А я чувствовал, как медленно склоняются ко мне чувства Анны; просто в силу того, что я есть, что со мной надежно.

Все случилось весной девяносто седьмого, спустя полгода после нашего знакомства.

Мы поехали тогда на мою дачу. Занимался морозный светлый день, снег уже сошел с полей, застывших в муках осенней пахоты, и вывороченная земля огрубляла чувства, добавляла к желанию поцелуя страсть взаимного мучительства. Мы ушли гулять к прудам, которые уже успели растаять, а потом их наново выстеклило свежим, крепким льдом; видимо, он схватывался очень быстро, и на поверхности застыли барашки, расплесканные сахарные капли, избытки замерзания.

Лед был прозрачен, он гнулся под нашим весом, чуть мутнея от внутренних напряжений. В водной глубине уткнулись в ил сонные рыбы, а мы шли по тонкой ледяной корке, которую облизывало, не в силах растопить, солнце, и мне казалось, что чувство теперь так же накрепко схватилось между нами, что мы идем там, где еще вчера не смогли бы ступить.