Анатолий Малкин - А потом пошел снег…

А мыс Желания не принимает. А мыс Желания не отправляет.

Так вот, говорят, что они до сих пор по Диксону ходят, потому что какой может быть мыс Желания на этой земле, какие там вообще бывают другие желания, а?

Тут рассказчик вдруг захохотал, а потом прилег на пол буфетной и захрапел.

В номере, в огромной комнате, уставленной железными армейскими кроватями, мертвым сном спали семеро геологов, которые вернулись вчера из тундры под Дудинкой.

Он постоял, оглядываясь, а потом вышел в ночной коридор и тут увидел ее.

Они тогда стояли молча у стены, два совершенно незнакомых человека, и смотрели друг другу в глаза, понимая, что это навсегда, что это пропустить невозможно. Что надо было что-то делать, и они с ужасом понимали, что, кроме семикоечных номеров, в гостинице никаких других больше не было, да и кто им, без штампа в паспорте, поверил бы.

Городу этому страшному были они совсем чужие.

И вдруг послышалась из комнаты та самая мелодия с диска. Он взял ее за руку и увел ее к себе, и она пошла за ним без страха и сомнения.

На тумбочке стоял включенный радиоприемник, на кроватях никто не шевелился, и они начали танцевать среди спящих мужиков в самом центре комнаты, прижимаясь друг другу так, как прижимаются друг к другу молодожены в первую свою ночь, и узнавали друг друга, не стесняясь ничего.

Проснулись они на одной узкой кровати, укрытые верблюжьим грубошерстным колючим одеялом, в совершенно пустой комнате. Потом они пили в буфете черный чай по-северному — это когда чай заваривают прямо в кружке, и разговаривали обо всякой ерунде.

Потом вместе пошли на автобус до аэропорта.

У двери сидели шестеро геологов, завтракая капустой и нельмой. Один из них поднял голову, улыбнулся и молча показал ему большой палец.

Сегодня они танцевали так же, как тогда, ощущая всю ту же нежность, все ту же невозможность быть друг без друга, так же прижимаясь и желая друг друга.

Утром он проснулся в номере один.

Он ждал ее еще три дня, но она так и не появилась.

И вот вдруг что-то снова щелкнуло в нем, и под шестидесятый свой год на земле он засобирался на историческую родину.

Литва к тому времени была снова гордым и независимым от нас государством, детей оккупантов за своих не считала — пришлось выправлять визу через одного хорошего парня из прошлой жизни, который служил в посольстве каким-то секретарем, но, как рассказывал ему за водкой, служил из последних сил, потому что такая сволочь рядом, что литовцем быть не хочется.

Получив трехгодичную «шенгенку», он взял в Вильнюсе напрокат маленький «мерседесик», такой странный стульчик на колесах, усадил туда жену — тогда еще жили вместе — и ее большую, шумную и властную подругу, которая давно осела в этих краях, получила каким-то образом вид на жительство, была этим горда несказанно, но жила скучно и так вцепилась в них, что отделаться от нее без серьезной ссоры никак было нельзя, — словом, пришлось катить в глубь литовских лесов втроем.

Так получилось, что у него было два дня рождения.

Сначала он, собственно, родился в маленьком литовском городке, который испокон веков стоял среди лесов, полных всякой зубастой и рогатой живости, а после войны еще и лесных братьев.

Как будто в честь его рождения, как только большая часть военного гарнизона ушла на учения, эти ребята зашли на окраину города и начали вырезать всякую советскую власть.

«Постучались и в нашу квартиру, увидели мать со мной на руках, потом на вешалке шинель с пушечками на погонах, извинились и ушли стрелять на третий этаж, к чекисту».

Чудес в его жизни случилось несколько, но это первое, в бессознательном возрасте, было, на его взгляд, самым главным — где-то спасали врачи, где-то машина, реакция, природная осторожность — любовь не спасала, такого в его жизни не было, — но в совсем первый раз так захотел Бог — он был в этом уверен.

Город спас отец — был он тогда в высоких чинах, командовал чем-то вроде дивизиона — он выкатил две «катюши» на дорогу и с комендантским взводом в тридцать бойцов встал перед городом — партизаны не знали, что минометы неисправные, из ремонта, постояли, подумали и ушли обратно в лес, а отец маме велел собрать вещи, наутро посадил их на броневик и увез в летние лагеря в Белоруссию, где он жил с родителями в палаточном городке, среди мачтовых сосен, ползал повсюду за солдатами, а остальное время сидел в большой луже посреди лесной дороги и рос потихоньку.

Когда родители вернулись домой и пошли к паспортистке выправлять положенные ему бумаги, то смогли записать его только на месяц старше — обратного хода в советских документах не было.

Может, это и было хорошо: «Под годовой призыв в армию не попадет, будет время учиться, поступить». — Паспортистка была ушлая, жизнь понимала, тем мать и успокоила.

С тех пор и пошла у него путаница в датах, и поздравления приходили вплоть до лета.

В том же городке мама с бабкой, втихаря от отца, отнесли его ночью в местный костел, где он стал католиком за полчаса и половину отцовского продуктового пайка.

Что он ощущал в свои три месяца в холодных руках тощего ксендза, он не помнил, но когда однажды нашел время и на Пасху отвез маму в московский храм рядом с чекистским гнездом на Лубянке, то, к своему собственному изумлению и маминой радости, вдруг встал на правильное колено, когда целовал руку священника и получал облатку, и перекрестился правильно, слева направо, хотя до этого не чувствовал в себе никакой религиозности, в храмах не бывал, к иконам относился как к живописи, и вдруг в эту Пасху что-то в нем щелкнуло и к возможности Бога он начал относиться серьезно.

Литва, которая раскрывалась с двух сторон дороги — с авангардной живописью зеленых полей, испещренных россыпями голубизны васильков, кровавыми пятнами маков и буйными желтыми пятнами сурепки, с темными мазками лесов на горизонте, охристыми стенами домиков хуторов и сталистым цветом озер, великое множество которых лежало по обе стороны дороги. Если добавить к этой картине груды огромных разноцветных валунов, одинокие иконы-часовенки на высоких столбах и пустоту — нигде, кроме дороги, не было видно никакого движения — ни на полях, ни около домов — как будто все литовцы здесь вымерли начисто.

— Интересно, а откуда они берут всю эту сметану и молоко, которыми завалены магазины в Москве, если никто здесь не работает?

— Что? Что ты сказал? — ворохнулись было его приморившиеся от езды попутчицы, но он только повел плечами и не ответил.

И все это сонное великолепие природы было так близко его душе, было так знакомо, было таким родным и единственно нужным, что, видимо, при рождении и в самые первые миги жизни что-то отпечатывается внутри тебя, как бы наносит свой штрих-код — цвета, вкуса, ощущения, запаха, так, чтобы потом ты знал точно, чей ты и откуда.