Евгений Водолазкин - Авиатор

– Хорошо, – сказал ему Платоша, – мы придем.

Идти не пришлось: за нами прислали лимузин… Вот сейчас он подошел ко мне сзади, мой повелитель. Прочитал слово “лимузин”, засмеялся.

– Перестань, – говорит, – перестань писать про лимузины.

Ты прав, милый, прав… Нет, о двух вещах все-таки скажу. После фейерверка начался салют, причем залпы были именными. Первый залп был посвящен, конечно же, Тюрину, а второй – Платоше. И еще – самое, может быть, удивительное. На пальце Тюрина я заметила фантастической красоты перстень с бриллиантом. Сказала ему об этом – при всех, чтобы сделать приятное. А он перстень снял и протянул Платоше – ему, мол, он больше пойдет. И мне подмигнул. Платоша отказывался, но Тюрин вложил ему перстень в ладонь и согнул пальцы. Очень эффектный жест, кто-то из журналистов сказал – королевский (этот кадр я сегодня видела уже в нескольких газетах). Хотя Тюрин, повторю, скорее купец, чем король. А перстень и вправду изумительный – я его сегодня всё утро рассматривала. Платоша, глупенький, не хочет его надевать.

Какая все-таки подходящая аббревиатура – ЛАЗАРЬ, даже если учесть, что я пролежал не четыре дня. Я видел иконы, изображающие воскрешение Лазаря: он выходит из склепа, а стоящие вокруг люди закрывают носы. Ладно… По описанию Гейгера, когда меня достали из азота, я тоже не выглядел молодцом. Правда, не пах.

В первый раз Лазарь умер не внезапно – болел, тяжело болел. Мой уход в заморозку тоже не был неожиданностью. Получается, у нас обоих было время подготовиться. И наши с ним мысли перед уходом были, возможно, одни и те же. А потом его воскресил Господь – вот с этим как он жил? Ведь даже я, которого вернул к жизни всего-навсего Гейгер, до конца не могу осознать масштаб произошедшего. Прихожу к единственно возможной мысли, что руками Гейгера меня разморозил Господь.

Как складывалась жизнь Лазаря после воскрешения? Да, известно вроде бы, что он прожил еще три десятка лет, был епископом в одном из кипрских городов, но я не имею в виду тех подробностей, которые называются биографией. Меня волнует, что он чувствовал после того, как уже раз ушел из мира живых?

Когда человек возвращается – откуда бы то ни было – это ведь не случайно. Это изменение принятого решения или естественного хода событий. Для всякого возвращения должны быть веские причины. Когда же человек возвращается не откуда-нибудь, а с того света, он имеет особые задачи. Лазарь четверодневный свидетельствовал о всемогуществе Господнем.

О чем свидетельствую я? В конечном счете, о том же. Но помимо этого, вероятно, и о времени, в которое был помещен первоначально. Живущие в том моем времени еще не знали, о чем свидетельствовать перед потомками, не знали, что именно спустя десятилетия пригодится. А я знаю. Это в какой-то степени мне помогает, хотя, конечно, лишь в какой-то, потому что свидетельства мои всё равно беспомощны. И всё же хорошо, если они послужат воскрешению прежнего моего времени – пусть такое воскрешение и несовершенно.

О воскрешении думаю всё чаще. О нем говорит и Настино имя. Иногда мне кажется, что Настя воскресила Анастасию, что они неразрывны и составляют особую жизнь, нарочно созданную для меня из двух разных жизней. Временами же такая мысль представляется мне безумием, потому что отрицает уникальность всякой отдельной жизни. С уверенностью могу говорить лишь о том, что люблю обеих.

Платоше предложили провести корпоратив газовой компании. Он отказался. Когда я услышала сумму гонорара, то, откровенно говоря, припухла. Платошу ни словом не укорила: он мужчина – его решение. Газовики, однако, хватку не ослабили. Связавшись со мной, они объяснили, что бурят пробные скважины в Арктике, и в этих обстоятельствах Иннокентий Петрович им нужен – кровь из носу. Если не в качестве ведущего корпоратива, то хотя бы в качестве гостя. Гонорар при этом не уменьшался. Всё, что от Иннокентия Петровича требовалось, – это появиться с орденом Мужества, произнести тост за генерального директора компании (с супругой) и пожелать всем успехов в добыче газа. Это было уже другое дело. Смешно, конечно, с тостом и директором, но необременительно и непостыдно. Платоша согласился.

Я попросила его Гейгеру сказать, что это решение принималось помимо меня, иначе наш общий друг меня бы просто съел. Интересно, что значение дензнаков Гейгер понимает, но, когда дело доходит до способов их заработка, начинаются гримасы, все эти “видите ли, Настя…” и т. д. Я не хочу выглядеть меркантильней всех, я, может, тоже мечтаю быть леди Гамильтон, но кто-то же должен организовывать средства для существования. Странно, вообще говоря, что это делает не немец.

Как бы то ни было, пошли мы, солнцем палимы, на этот корпоратив. Место действия – Юсуповский дворец, при входе и на лестницах (вау!) – негры в ливреях, повсюду живые цветы. В холле члены совета директоров, депутаты, киноартисты, бандиты, советского вида зомбаки, фотомодели, корреспонденты, профессиональные тусовщики – одним словом, все, кто любит газ.

Нас встретил глава пиар-службы компании Вадим. Приобняв обоих за плечи, он доложил нам громким шепотом и без всяких вводных:

– Больше всех мне нравится журналистка Жабченко. Приглашение было конкретно на одного человека – на нее. Так она знаете что сделала? Знаете?

– Не знаем, – ответили мы хором.

– Передала приглашение мужу, а сама явилась через полчаса и сказала, что она в списках. Еще и паспорт показала. Охрана проверила списки и ее, естественно, пустила.

– А муж ее тоже – Жабченко? – уточнил Платоша.

– В этом-то весь фокус. Кто при такой фамилии смотрит на инициалы? Сучка! Простите…

Вадим очаровательно улыбнулся. Через минуту он уже разговаривал с кем-то другим. Нам поднесли шампанского. Я спросила у Платоши в шутку, не помешает ли шампанское его выступлению. Он улыбнулся и хлопнул себя по карману пиджака. Там лежала распечатка Платошиного тоста, предоставленная всё тем же Вадимом. Человек, освобожденный из ледяного плена, поднимал бокал за здоровье супругов Савченко – Виталия и Людмилы, – воюющих со льдом у самого Северного полюса. Все знали, что супруги воюют со льдом, не покидая Невского проспекта, но в качестве художественного образа такое высказывание считалось допустимым.

Во дворце Платоша выглядел каким-то усталым. Да, он улыбался – ему ведь так идет улыбка! – но выходило это как-то вымученно. Выпил он, конечно, довольно много, я бы сказала – слишком много, только усталость его была связана не с этим. Она переполняла его с первых минут пребывания на банкете.

Например, его не радовала презентация блюд, когда десятка два официантов носили по залу запеченного поросенка на блюде, за ним на блюде же осетра и еще много чего, чему я даже не знаю названия. Я спросила Платошу, не заболел ли он, но он сказал, что чувствует лишь легкое недомогание.