Евгений Водолазкин - Авиатор

Что в нашей прогулке самое печальное: когда мы вошли в Лавру, у Платоши опять подвернулась нога. Он сказал, что это связано с тем, что дорога у ворот вымощена булыжником, а он-де уже привык к асфальту. Я кивнула, но сама – под предлогом нахлынувших чувств – крепко вцепилась ему в руку. И голову ему положила на плечо, чтобы совсем уж сократить расстояние. Как-то очень он неуверенно шел. Не знаю, сказать ли об этом Гейгеру? Он перестраховщик, начнет своего пациента таскать на обследования, а у Платоши дела больничные уже в печенках сидят. Подожду пока.

Много зависело от того, какое займешь в аудитории место. Интереснее всего было сидеть в точке с острым ракурсом. Например, резко снизу и с поворотом в три четверти – самый интересный взгляд на “Умирающего раба” Микеланджело. Его голова и без того сильно запрокинута, а если занять место в первых трех рядах – раскрывается всегда невидимая нижняя часть подбородка, ноздри. Глаз сползает ниже носа, лба совсем не видно. Сидеть в таких точках стремились те, кому под силу было построить сложную форму по законам перспективы, а также – увидеть и соблюсти пропорции.

Да, кстати, Маркс – это Александр Васильевич Посполитаки. Я его вычислил по книге об Академии художеств. Узнал на коллективной фотографии профессуры и нашел фамилию в подписи. Погиб на Беломорканале. Его облик, я думаю, был слишком ярким. То, что соответствовало десятым годам, в тридцатые совершенно вышло из обихода. Александр Васильевич оказался нечуток к смене стилей.

Читал все эти месяцы то, что писал Иннокентий, и словно бы проникся его взглядом.

Иногда смотрю на вещи в точности как он. Слушаю будто его ушами.

Звяканье бросаемых в поддон инструментов.

Треск отрываемого бинта.

Запах после мытья полов – лимонный, иногда – клубничный. Если не приторный – повышает настроение.

Это был запах перемен. Только ощутив его, я понял, как радикально поменялась жизнь. А раньше пахло хлоркой, я еще застал это время.

Во время ординатуры подрабатывал санитаром, хлорированной водой полы мыл. Отвратительный вроде бы запах, а вот ведь – связывает меня с юностью. Когда слышу его, сердце стучит быстрее.

Даже отвратительное, оказывается, можно обогреть собой, а потом вздыхать о нем спустя время. Не говоря уже о прекрасном.

Мое время не прерывалось, а я вот способен так печалиться по прошлому.

Что уж говорить об Иннокентии – у него две жизни, как два берега большой реки. С нынешнего берега он смотрит на тогдашний.

Он ведь не переплывал эту реку. И реки-то не было. Просто очнулся – а сзади вода. То, что было доро́гой, стало дном. И он по этой дороге не шел.

Он как-то сказал мне, что по непрожитым годам – тоскует.

Читал Бахтина. Время от времени Гейгер приносит мне книги, которые, по его словам, образованному человеку нужно знать – хотя бы в первом приближении. Приносит лучшее, что появлялось в разных областях за время моего ледяного сна. Читая, я подумал: Робинзон за грехи был заброшен на остров и лишен своего родного пространства. А я лишился своего родного времени – и тоже ведь за грехи. Если бы не Настя…

Кстати, она, оказывается, читала Бахтина. Лишенных и времени, и пространства назвала хронотоплес . Гейгер очень смеялся – несмотря на сложное к Насте отношение, он ее ценит. А я не смеялся. Подумал вдруг о лишенных времени и пространства: да ведь это мертвецы. Получается, что мы с Робинзоном – полумертвые. А может быть, и мертвые – для тех, кто нас знал в прежнем времени и прежнем пространстве.

Позвонил Иннокентию – подошла Настя. Сказала, что Платоша отправился на Смоленское кладбище. Что несколько раз она его сопровождала, но частые прогулки по кладбищам (сопение в трубке) стали ей тяжелы.

– Прогулки по кладбищам?

– Да, по кладбищам. Это его новое хобби. – Настя помолчала. – Ищет прежних знакомых.

Я поехал на Смоленское. Припомнил, где была могила его матери, и пошел в ту сторону. Через пару минут в конце аллеи увидел Иннокентия. В темных, по моему совету, очках – чтобы не узнавали. Всё равно узнают.

Он шел, время от времени прихрамывая. В руках газетный сверток. “Вечерка”. Сверток был странен, так что вначале он отвлек меня от хромоты.

Поздоровавшись, я спросил Иннокентия, что можно носить на кладбище в свертке. Иннокентий покраснел. Пробормотал невнятное. Если бы я знал, что мой вопрос его так взволнует, не спрашивал бы.

– Вы можете всё скрыть… – Я улыбнулся.

– Мне не нужно ничего скрывать.

Иннокентий развернул газету. В ней лежала статуэтка Фемиды. Вот тебе и раз. Зачем, спрашивается, она ему на кладбище? Какую справедливость он здесь восстанавливал?

Мне стало смешно, но я сдержался. Зачем, зачем… Носил, видимо, матери – к Анастасии-то он не ходил. Что-то у них с Фемидой, видимо, связано. Было бы из-за чего краснеть…

По аллее мы медленно двинулись к выходу. Я шел, опустив голову. Словно задумавшись. Следил за его ногами.

Он действительно прихрамывал.

В ближайшее время мы приступаем к серьезным обследованиям. Я ему об этом ничего не сказал.

Платоша заразил нас описательством. Он всё повторяет: описывайте побольше! Ловлю себя на том, что обдумываю, как лучше описать то или это. Даже Гейгер, я слышала, пытается что-то изобразить. А почему, собственно, и не Гейгер? На каких основаниях я отказываю ему в художественных способностях? Между прочим, “Гейгер” по-немецки – скрипач.

Вот, допустим, хор на утреннике.

У нас в школе был хор. Я в нем, разумеется, не пел – с моим-то слухом! Но слушал самозабвенно – на утренниках, связанных с разными праздниками.

Самым радостным утренником был новогодний.

Хористы (легкий топот) выстраивались на деревянной конструкции, которую я и сейчас не знаю, как назвать. Скамейки, установленные на сцене в три яруса.

По словам руководительницы хора, эта конструкция наиболее полно раскрывала вокальные возможности поющих. Их как-то так на ней расставляли, что звук летел особым образом – прямо в душу. По крайней мере, в мою.

Прекрасны были голоса девочек – серебро высшей пробы – они и определяли красоту утренников. Их голоса про себя я называл утренними .

Ежедневно слушаю в машине музыку, в том числе – хоровую.

Как редко сейчас поют утренними голосами. Можно сказать, что и не поют.

Грамотное звукоизвлечение, профессиональное, только вот волшебства нет. Нет утра.

1993 год, мы с матерью в Тунисе. Впервые отдыхаем за границей (и одни из первых!). Впервые без отца. Хотя и на его деньги – он присылает нам их из Америки. Официально от нас как бы еще не ушел, как бы на заработках еще, но всё с ним, как говорится, ясно. В один из его приездов смотрела вслед ему в окно и видела, как в нашем дворе его поджидала молоденькая девочка. Не то чтобы он не считал нужным скрываться – он об этом просто не думал. То, что их могут заметить, ему как-то не приходило в голову. Поцеловались и пошли, сцепившись мизинцами, – заграничный вариант, у нас тогда еще так не ходили. Потом я с этой парой в городе столкнулась – отец смутился. Она – американка, приехала с ним, остановилась в гостинице. Как я понимаю, бо́льшую часть дня он проводил у нее в номере.