Анна Бердичевская - КРУК

Они прилетели из Москвы в Женеву в самое европейское Рождество. Прилетели втроем – Блюхер, Чанов и Дада.

Время было выбрано как-то вдруг и не слишком удачно: в Европе в эти дни никакие рулетки, даже самые научные – не крутятся. Каникулы. Но в аэропорту их встретил маленький француз с голубыми мечтательными глазами, по имени Николай Николаевич Кульбер. Как понял Чанов, этот прекрасно говорящий по-русски специалист по Вольтеру имел самое непосредственное отношение к Юрской рулетке, которая была объявлена Блюхером главной и вообще чрезвычайно важной целью путешественников из России.

Гости втиснулись на заднее сиденье тесного и старого кабриолета с поднятым верхом, Кульбер перекинулся по-французски с женой, сидевшей рядом, и компания тронулась в путь. Жена Николая Николаевича оглянулась, окинула взглядом молодых русских и объявила по-русски же:

– Быстро ехать домой! Обедать! Устрицы, пирожки, чииз!

Это было специально и заранее с помощью мужа на русском языке составленное сообщение. Только сыр остался английским. Марго по-русски знала слов тридцать, в том числе парочку матерных, но грамматику даже не пыталась понять. Она была упрямая немолодая англичанка, хиппи и художница-авангардистка.

Кабриолет катил по улицам Женевы, мимо длинных и унылых зданий посольств, миссий и консульств с разноцветными полинявшими флагами на подернутых ржавчиной древках. Удивил и порадовал русских неожиданный шестиметровый деревянный стул с грубо отломанной левой передней ножкой. То есть – памятник поломанному стулу посреди площади. Кульбер повернул руль, прокатился вокруг стула и резко ушел налево. Минут через двадцать машина въехала в местность дачную, соснами и заборами напомнившую подмосковное Переделкино, а еще через минуту, сбавив скорость на шуршащей гравиевой дорожке, уперлась тонким породистым носом в сетку изгороди. Николай Николаевич вышел из кабриолета, открыл ворота. Молодые путешественники высыпали из тесной машинки и огляделись.

– Ну, проходите. Милости просим… – мягко улыбаясь, Кульбер рассматривал гостей, дожидался, пока они пройдут калитку. Потом глубоко и с удовольствием вздохнул, поглядев на хмурые небеса, и снова сел за руль, чтобы поставить свой кабриолет в стойло.

Он был дома и нисколько никуда не спешил.

Тишина, покой, блаженная скука, почти тоска окружили Василия Василианыча, Кузьму Андреича и Давида Луарсабыча на таких понятных русскому сердцу шести сотках вокруг небольшого и не нового двухэтажного домика. Чанова первое впечатление вполне устроило, даже порадовало. Это тебе не франкфуртский супермаркет… Блюхер в гостях у Кульбера уже бывал, он чувствовал, да и вел себя спокойно и уверенно, то есть как всегда. Только Дада озирался с некоторым недоумением. А Чанов – словно вспоминая как бы с детства знакомое, но позабытое – внимательно разглядывал всевозможные горшки и старые кастрюли с землей, стоящие прямо на кочковатом газоне. Из кастрюль торчали полусонные растения. Из самого большого рос высокий и понурый бамбук. А из пузатой бочки – настоящая волосатая пальма. Южную стену дома затянул виноград, на нем еще висели кисти ягод, съежившихся до состояния изюма. Был на участке и другой виноградник, плотно оплетший столбики и решетчатую крышу беседки. Под лохматыми и еще зелеными сводами стоял дощатый стол, в точности как в Круке, и стулья, старые, посеченные дождями, напоминавшие тот двухэтажный со сломанной ногой, который объехали полчаса назад; но целые. Вдоль изгороди на участке росли довольные жизнью, хоть и неухоженные безымянные кусты и деревья, скажем, жимолость, платаны и буки. «Впрочем, кто их знает», – подумал Чанов. Он не был ботаником. Но и он, как они, был доволен. Такая Европа, подробная и милосердная, ему вполне подходила. Особенно сейчас. После последних московских месяцев… Марго с Николаем Николаевичем исчезли в доме. А Блюхер, прихватив свою сумку, прошел в беседку и стал выгружать разные вещи. В том числе здоровую бутылку водки с надписью Smirnoff, буханку черного хлеба, соленые огурцы в литровой банке, маринованные маслята, баранину для шашлыка и, наконец, гипсовый бюст Вольтера, не очень большой, в натуральную вольтеровскую величину. Василий Василианович, расположив все это на столе, пошел мыть руки, прихватив с собою спутников. Удивительное дело, но в закутке за домом, возле сарая с грубо отломанной и прислоненной к платану дверью, стоял настоящий Мойдодыр, как на картинке в старой книге детских стихов Корнея Чуковского.

–  Вдруг из маминой из спальни, хромоногий и хромой, выбегает умывальник и качает головой … – декламировал Дада, моя руки с мылом.

Блюхер быстренько плеснул несколько раз в лицо и пошел к столу. А Чанов еще постоял у зиявшей черной дырой двери в сарай. Чего там только не было!.. Но если приусадебный участок Кульбера, да и весь поселок, напоминал наше Переделкино, то хлам в сарае был не нашим хламом. Это была помойка высокобюджетная, состоявшая из вещей некогда дорогих, даже фешенебельных, но совершенно уже непригодных к употреблению. То есть наших бомжей такая свалка заинтересовала бы вряд ли. Здесь было, как если бы шикарный Титаник столкнулся с айсбергом, но не потонул, а загорелся… и был потушен наспех, тяп-ляп… Громоздкий мольберт с вырванной ногой лежал на боку, перегораживая дверную дыру. «Да что у них здесь с мебелью творится?..» – думал Чанов. Шикарные обугленные чемоданы валялись в сарае как придется, некоторые были разверсты, в них ежилось пестрое тряпье с застывшими хлопьями огнетушительной пены. Несколько печатных машинок разных эпох стояли закопченной стопкой, грозившей свалиться. Треснувшая каминная доска подпирала сейф с приоткрытой дверцей, внутри сейфа угадывались обгоревшие останки ценных бумаг и даже денежных пачек; на сейфе стоял лаковый и яркий, но продранный барабан эпохи наполеоновских войн. Помятый никелированный паровой котел с трубками, краниками и манометрами заслонял темный угол сарая. Печальней всего смотрелись взрослые и детские костюмы, пальто и платья, висевшие на вешалках вдоль стен. Все это были, как говорили в СССР, фирменные вещи, но разодранные, обгоревшие, в пятнах плесени. Среди безвозвратно погибших одежек выделялись серый фрак и некогда пышное свадебное платье. Единственной совершенно готовой к жизни вещью был в сарае небольшой сварочный аппарат.

«Они погорельцы…» – подумал Чанов о хозяевах. И пошел к беседке.

Кульбер вышел на балкончик мезонина и позвал:

– Василий! Зайдите в дом!

Блюхер пошел, а Чанов и Дада остались. Они сидели за столом напротив друг друга, Дада рассматривал доски стола, поглаживая руками столешницу, чутко проводя пальцами по многочисленным ее порезам и трещинам. Чанов вспоминал мажора и фата, каким ему показался этот ныне печальный человек в первые дни знакомства, в октябре. Как сильно он переменился… Тонко прорисованная эспаньолка как заросла щетиной однажды, так уж больше ни разу не нарисовалась. Темные очочки исчезли. Продуманная прическа была острижена под машинку, и в очень густом молодом ежике волос проявилась очевидная проседь. «Он и не был фатом, – смотрел и думал Кузьма, – он только играл фата… Но вот стало не до игры…» Что-то вроде сочувствия, точнее, понимания, пришло к Чанову. Он подозревал, что Дада куда больше достоин… всего. Большего достоин, чем он, Чанов. Давид был теперь красавец мужественный… Кузьма тут же вспомнил маму, ее лицо, когда она, бог знает как давно, каждый вечер ждала всенародный сериал, мама всегда говорила – пора включать «Дата Туташхиа»… И совершенно по-особенному смотрела она в телевизор… то есть именно в лицо этого «абрага»… А тот прямо и печально смотрел с экрана на нее. Взгляд у мамы был такой… женский…