Array Коллектив авторов - Прямой эфир (сборник)

Прасковья Ивановна, пытаясь всё уладить, неловко осадила сына, тот замолк, отвернулся к окну, потом вышел в соседнюю комнату. Валюша тихо плакала. Анжелка, сжав губы, встала рядом со мной, вцепившись в мою руку. Света собрала свои вещи и вышла.

Я сказал, что «всё правильно» и зря «все разволновались». Я всего лишь провожающий, сокурсник и приятель, я сделал своё дело и теперь со спокойной совестью могу ехать обратно.

Прасковья Ивановна вышла за мной в сени и шёпотом попыталась от чего-то отговорить, за что-то извиниться.

– Прасковья Ивановна, не берите в голову, всё нормально. Без дураков, всё на самом деле нормально, – я поцеловал её на прощанье, обещал заехать и попросил, чтоб попридержала детей, мол, нам со Светой надо побыть вдвоём.

Света медленно качалась на качелях. Я сказал, чтобы она отнесла свои вещи домой, потом вернулась и проводила меня до автобуса. Она покачалась ещё немного, пошаркала босоножками по земле и, не сказав ни единого слова, пошла в дом. Потом так же молча вернулась, сунула мне в руки свёрток, встала рядом, как-то особенно, «по-своему», склонила голову на бок – «поднырнула» взглядом – и уставилась мне в глаза. Не отвечая на взгляд, я развернул свёрток – там были пирожки от бабушки. Теперь настала моя очередь качаться – я уселся на дощечку-сиденье и, медленно покачиваясь, стал есть. А Света стояла напротив и молчала – то ближе, то дальше, то ближе, то дальше… Через некоторое время к нам прибежала Анжелка со следами слёз на лице, о которых, впрочем, она, по-видимому, уже забыла, и сообщила нам, что бабушка велела передать, что «вас всех видно из окна» и, что «папка всё равно вечером собирается уехать» и, чтоб мы «не вздумали делать глупости и оставались».

– Свет, я всё-таки поеду…

– Как хочешь…

Анжелка попыталась возразить, но тут же была изгнана из нашего общества. А мы отправились к остановке. Всё в обратном порядке – мост, аллея, площадь…

Автобус должен был подойти только вечером, часа через три. Мы сидим на лавочке – рядом-рядом, так, что я чувствую наше «общее» тепло. Больше никого нет. Пытаемся о чём-то говорить – не получается. Опять молчим.

Я уже начал скучать по ней. О, это томительное чувство – вот она здесь, рядом, а во мне уже развивается чувство тоски, чувство потери, чувство необратимости этой потери. Опять пытаемся говорить, опять молчим – всё как-то волнами. А руки сами по себе – тоже прощаются, запоминают – нежно и осторожно, точно навсегда.

А часа через полтора к нам подъехал отец. На мотоцикле, в кожаных штанах, в той же фланелевой майке. Мотоцикл он оставил на площади и поднялся к нам на холм, на остановку, пешком. Я заметил его издалека, поэтому встал и стал готовиться… Понял, что Света тоже заметила, но продолжала сидеть. Сергей Сергеевич начал по-военному, в лоб. Говорил, обращаясь к дочери, на меня не смотрел. Сказал, что можем оставаться, что он погорячился, что через три часа он уезжает за «матерью и Людкой» (Люда – средняя сестра, между Светой и Анжелой), и, что будут они все вместе дня через три. На прощание пожал мне руку и уехал. Прощаясь, я впервые близко увидел его глаза – в них были вина и страх за дочь. И ещё они были голубые-голубые, как у Светки. Хороший он мужик, в конце концов.

– Ну, что, останешься? – голос равнодушный, глаза к горизонту.

– Если ты хочешь.

– Тогда пошли купаться, – Боже, как она мгновенно изменилась! По-прежнему не смотрит на меня, но глаза, улыбка… Вскочила, схватила за руку и потащила к реке.

Вода вечером теплющая. Солнце золотое, мягкое. Тени длинные, красивые. Пыль у реки становится влажной и бархатной – очень приятно идти босиком. По дороге мы вдруг поняли, что ни я, ни она не имеем купальных принадлежностей.

– А мы так… Я тебе сейчас такое место покажу!

Её место было действительно чудесным, но на том берегу купались пьяные мужики. Все, видимо, после работы. Четверо, уже мокрые, расположились кружком, вмяв в свои рыхлые тела прибрежную гальку, и глушили ежедневную порцию «керосина». Пятый явно подошёл позже и сейчас готовился к омовению. Он уже был чуть пьян, с бронзовой шеей и чёрными по локоть руками – это от загара, остальное тело было белым и дряблым, как у варёной лягушки. Вокруг его худосочных бёдрышек свободно развевались чёрные сатиновые трусы. Он, этот пятый, что-то победно закричал, разбежался и плюхнулся в воду. Вынырнул, завизжал, высморкался и стал, точно пушкинский Балда, «мутить и морщить» всю реку. С берега закричали:

– Мишань, сфотографируй нас!..

Мишаня нырнул и в момент погружения скинул трусы, засветив свою белую задницу. Раздался дружный здоровый смех.

– Ещё раз, ещё раз, не получилось!

Так повторялось несколько раз. Потом Миша то ли устал, то ли вдруг нас застеснялся, но в очередной раз дельфинью траекторию прочертили его замечательные сатиновые трусы.

– Ну, это не то, Миш… Эта… Ты с объектива крышку не снял!

Под гомерический хохот, худой и мокрый, сморкаясь и харкая, в замечательно-огромных облипших трусах Миша полез на берег за своей порцией «уиски».

В другое время мы бы с удовольствием и с актёрской точностью прокомментировали эту сцену, но сейчас… Мы уже знали друг друга, и обнажённое тело было для нас чем-то священным и тайным, тем, что, помимо прочего, так восхитительно нас связывало, тем, что доступно только двоим и одухотворено может быть только двоими, любящими и берегущими друг друга. Наши тела были из Лувра и Эрмитажа. И сейчас эти раскрепощённые «эпикурейцы» так нелепо и простодушно вламывались вдруг в наш гармоничный мир, в нашу тайную со Светой страну. Нам сделалось стыдно. Нам сделалось грустно. От смущения мы расхохотались и, спасая что-то зыбкое в себе, встали и пошли прочь с этого места. Шли вдоль реки – долго – и очнулись уже далеко за посёлком.

Остановились у тихого уютного местечка на берегу. Солнце уже сидело на линии горизонта. Воздух сделался розовым и нежным. Мы сбросили с себя одежды и вошли в воду…

Дальнейшее – как постепенно темнело, как вместе с воздухом, так же постепенно, менялся цвет её кожи, превращая загорелое женское тело в бледный китайский фарфор, как что-то ярко горело в ночи (пожар?!), как плыл по реке колокольный голос, как неизвестно откуда появился вдруг белый конь, как мы кормили его с рук хлебными крошками, как залезли потом в тёплый вечерний стог… Всё это было счастьем, и всё это я описать бессилен, здесь нужен Иван Алексеевич Бунин.

Уже часов в двенадцать по холодной плотной тропе мы возвращались домой. В лесу играла музыка.

– О, ещё не разошлись! Это наша танцплощадка. Летняя. Прямо в лесу. Пойдем, зайдём.

Мне не хотелось.

Выхваченные светом крашенные синей краской прутья решётки, окружавшей танцплощадку, словно синие ветки, выступили из темноты нам навстречу. Фонари, точно аквалангисты в мутной воде, высвечивали кусочки причудливой ночной жизни. Было много пьяных. В воздухе много бездомных слов, выкриков, чьих-то потерянных фраз – всё это летает над нами бесхозно и хаотично. Девочки здесь в белых платьях, мальчики в телогрейках. Соответственно, под кустами, вне власти фонарей, много белых пятен, вокруг которых сладострастно кружатся оранжевые мухи сигарет. Когда же сигарета исчезает, начинается другой сладкий и короткий ритуал. Бывает, что и сигарета не помеха. Там всё по согласию – стоны, если и слышны, то это не те стоны. На случай драк есть и милиция. Милиция ленива и насмешлива. Милиции пора домой к семьям. Уже поздно, но «аквариум» ещё полон.