Array Коллектив авторов - Прямой эфир (сборник)

Так мы финишировали до самой площади. Перед площадью наши преследователи стали коротко переговариваться, но, когда вышли в свет, опять замолчали. Это дурной знак, надо что-то делать. Сейчас нас спасала только площадь – свет и открытое пространство. Кругом никого. Впрочем, телеграф работает круглосуточно. Может, свернуть здесь же, на площади? Но что-то внутри не пускало – я ждал помощи, но не хотел её просить. Не хотел бежать, прятаться.

Я давно уже нащупал в кармане пиджака перочинный ножик. Я сжимал его в кулаке, сжимал, предварительно там же, в кармане, вытащив самое большое лезвие, сжимал и никак не хотел погрузиться в мысль о… Стоп! И сейчас голова кружится – не хотел конкретизировать последствия этого единства – ножа и руки. Не хотел видеть, отталкивал от себя эту картину – кровь, горе, необратимость… Это уже где-то за чертой, за которой всё другое, вся жизнь другая. Но ситуация (а может, прежде всего, то моментное, случайное, внутреннее моё состояние) подталкивала меня к этому. Никогда больше я не был так близок к такому страшному опыту.

Никак не могу принять решение. Свет постепенно перетекает к нам за спину, мы прошли почти всю площадь, впереди тьма – и так не хочется туда. Оглядываться нельзя. Боковым зрением цепляюсь за угол последнего освещенного дома – там телефон-автомат, наверное, единственный на весь посёлок. Рвануться туда, впихнуть Свету в будку – звонить в милицию, а самому встать у двери с перочинным ножом в руке? Нет. Проскочили. Инерция движения уже внесла нас в темноту. Я опять не смог, не успел решиться.

Не только моя неспособность принимать решения вытолкнула нас с площади, минуя телефон, минуя телеграф… Видимо, воспитанием вложен в меня дополнительный блок, фильтр, какое-то «сопротивление», которое, с одной стороны, несмотря на страх, исключает во мне возможность открытого бегства, а с другой – закодировало во мне понятие, что если «нож в руке», то надо или убивать, или быть убитым – обратной дороги нет. Это как атомная война – кто бы ни вышел победителем, всё равно горе.

Я на ходу снимаю пиджак, оставив ножик в кармане, и набрасываю его Свете на плечи. Она умоляюще выдыхает мне в самое ухо:

– Давай побежим, а?

Мне этого делать нельзя. Я, обняв Свету правой рукой, левой проверяю во внутреннем кармане пиджака паспорт, докладываю туда же деньги и шепчу ей в ответ:

– Здесь деньги и документы, беги, зови наших.

В тот же самый момент за спиной слышу:

– Ряба, они же так совсем уйдут…

И сразу же обращение ко мне:

– Э, ты, фуфло, остановись маленько.

Я легонько толкаю Свету в спину, зачем-то успеваю отметить, как красиво она бежит, и поворачиваюсь к моим мальчикам.

Я стою, прислонившись спиной к тусклому рассеянному свету двух мостовых фонарей, стою на самой кромке моста – за моей спиной уже наш район, за мост они уже боятся.

А я боюсь, что меня сбросят с моста. Не столько драки, не столько боли боюсь – это у меня уже было проверено – а того, что избив, бездумно сбросят с моста, в мокрый плотный песок у «быков» или в консервную мелкость, к зеленоватым русалкам. Сбросят, как бросаются с балкона, не веря в конец, как выбрасывают с поезда, не думая, что убивают, как ребёнок выбрасывает игрушку из люльки – только ради полёта, ради пытливого познания. Сбросят, не предполагая несоразмерной серьёзности возможных последствий.

Всё это сидело в подсознании, в глубине, в спинном мозге, всё это формулировалось там в доли секунды, а «наверху» всё было примитивно, точно, просто – глаза считали фигуры, мозг искал выхода, тело не давало себя окружить.

Их было семеро. Двое совсем молодые. Ряба – второй по значимости, хотя есть ребята и покрепче его. А первый вот этот – лет восемнадцати, повыше других, глаза злые. Мне сразу становится ясно – все под ним ходят. Боятся его и гордятся им. И он не дурак. Это тоже видно по глазам.

Вот он идёт ко мне. То есть мне кажется, что идёт, на самом же деле, может быть, делает один короткий шаг, от силы полтора. И всё последующее опять покажется мне замедленным и нелепым. Итак, он идёт ко мне и одновременно задаёт какой-то вопрос, суть которого я не помню, ибо это уловка, и, как только я открываю рот для ответа, тут же получаю короткий и сильный удар снизу. Удар настолько подл и неожидан, что я, проглотив слова и, откусив себе половину языка, задохнувшись в шоке, только и могу, что выговорить:

– Ну, ты и сволочь!..

Я ещё не успеваю опомниться, как ко мне подскакивает один из «лилипутов» и пытается повторить тот же удар. Всё это, видимо, было заранее «срежиссировано» и сейчас «отрабатывалось», но «начинающий актёр» волновался и, извините, промазал:

– Фу, ты, блин… – опозорившись, он глумливо хихикнул и отошёл в сторону.

Эта нелепица внесла диссонанс в ритуал моего избиения, и я, стыдящийся себя альтруист, ещё минуты две-три произносил гордые и бесполезные монологи, в то время как вся эта свора лениво и даже робко пихала меня в разные стороны. Бить незащищающегося человека – достаточно скучное занятие. Но потом что-то включилось, и мы начали драться.

Если драка – настоящая драка – длится непрерывно три минуты, наступает новое качество. Выброшен первый заряд злости, выброшена энергия, люди устают, психологически меняются. Это уже не те люди, что три минуты назад, и тогда побеждает тот, кто опытней, выносливей, жёстче.

Били меня хорошо, но устать я ещё не успел. Они только-только меня разозлили. Рот был полон крови и зубного крошева, губы размазались по щекам, один глаз не видел, дикая боль в почках и где-то под коленом. Я знал, что долго не выдержу, но злость и обида за мою «стоптанную актёрскую улыбку», за мои «беленькие американские зубки» придавали мне силы, и я, ставший вдруг равнодушным к ответным ударам, только-только стал удовлетворённо и методично попадать по пляшущим вокруг меня пятнам, как всё вдруг кончилось.

– Атас, мужики, уходим!..

Меня бросили и, пятясь, стали отходить в темноту. Оглянувшись, я увидел, что к нам с факелами в руках бежали люди.

Как я сказал, устать до изнеможения я ещё не успел, значит, кульминация не длилась и трёх минут. Самым тяжёлым оказался удар по почкам – всё ещё никак не мог продышаться. Конечно, ещё полминуты, и они бы меня затоптали. Но я был жив, с моста меня не сбросили, и поэтому самым обидным – до слёз! – было то, что мне «ни за что» вышибли зубы. Я воспринял эту новость трагически.

Мои «истязатели» разбежались. Лишь одного, самого, наверное, молоденького, что-то задержало, и я подозвал его:

– Слышь… Подойди. Не бойся… Ничего не будет.

– Ну чё, чё? – он с опаской приблизился.

– Слушай, вот вы мне все зубы вышибли, а я актёр… Что мне теперь делать? – почти задушевно спросил я.