Захар Прилепин - Семь жизней (сборник)

Я всегда приходил и уходил своими ногами, хотя делал это медленнее, всё медленнее, в самый последний раз я слишком долго открывал аудиторию, минуту, три, десять, падал ключ, я долго его поднимал, снова открывал, кто-то пришёл из деканата, забрал ключ, открыли, я поблагодарил, но меня всё равно уволили.

Человеку, чтоб потерять облик, вовсе не нужны годы печали и муки, он может успеть за неделю.

Такое лицо, впрочем, можно восстановить, а вот если стараться год, то есть, напротив, не стараться, а просто довериться своему новому призванию: стать ничем, – тогда результат уже не оспоришь, ты сам становишься этим результатом, становишься причиной и следствием, доказательством, моралите, эпилогом, эпитафией.

По сюжету где-то посредине должна появиться та, которая в тебя поверит, студентка, или тоже преподаватель, – которая вдруг спросит: «Это ведь вы? Тот самый?»

Но спасают живых, несчастных. Зачем спасать счастливых и мёртвых.

Я вёл уроки в самой отсталой школе города, на моих занятиях в конце концов стало так шумно, что в соседних классах учителя не слышали сами себя.

Я вёл поэтический кружок, пока однажды меня не разбудили пришедшие директор школы и вахтёр.

Теперь я прибираю квартиру, на подоконник прилетели голуби и топчутся там, я толкаю тапок и уже знаю своё счастье: у меня есть моя маленькая, беленькая, приговорённая печень ждёт – вы же любите руины, отчего вы находите, что разрушение – зло? Разрушение – работа, не хуже любой другой, она требует крепости духа и последовательности, не всякий справится с этим – может оступиться, пожалеть себя, ухватиться за край, выползти, скрежеща когтями, упираясь подбородком, зная, что если не сейчас – то никогда.

А я – я давно пускаю пузыри, смотрю на мир из-под воды, вы там ходите наверху, звуки едва доносятся, – здесь же ил, и водоросли не растут, только тапка, тапка ищет пару.

Нахождение этих тапок здесь необъяснимо – я их не ношу.

Я не принимаю ванну, не чищу зубы, я зарастаю самим собою, обрастаю расползающейся изнутри плесенью.

Когда-то я прочитал, что плесень способна пожрать сама себя: я пробовал на посуде, не очень получилось, наверное, надо было ещё подождать, однако в случае с самим собою торопиться некуда: сначала плесень меня съест, потом плесень съест сама себя, и не останется ничего.

Может быть, уже к этой зиме.

От меня не останется здесь ничего.

К сорока годам я заработал столько, что мог ещё десять лет только тратить – понемногу, естественно, но когда мне было нужно многое.

Всё время чего-то пугаешься, когда собираешься выпасть из географии головой вниз, а выясняется, что нет ничего страшного, для белого человека всё очень просто. Белый человек изначально поставлен в другие условия, чем люди других оттенков.

Люди других цветов всюду едут как гости, а ты можешь в любую сторону поехать как к себе, даже если ни один представитель твоего племени не оставлял тут следа.

Ты покупаешь билет – всего лишь билет, куцый листок бумаги – и вот у тебя пропуск за все пределы: тысячу лет жившие в твоей земле смотрели только на это небо, и о другом не догадывались, а ты имеешь забавный шанс сменить почву, воздух, ветер и воду, листву, насекомых, голоса окружающих; причём у тебя есть и обратный билет тоже – а значит, всегда имеется возможность вернуться: но выясняется, что незачем, всё наладилось, едва ты прибыл.

Снимаешь себе домик: аренда на месяц обойдётся немногим дороже чашки кофе, которую ты выпил, пересаживаясь с рейса на рейс в европейском городе, аренда на год стоит как твой последний велосипед; делаешь нехитрый подсчёт и хохочешь вслух – при таких раскладах ты можешь жить здесь, на берегу, как минимум сто лет, если только тебя не унесёт волной: ведь ты у океана.

Океан вздыхает и выдыхает, это никогда не сможет надоесть. Это как твоё собственное дыхание – разве от него можно устать?

Если проткнуть землю насквозь – сдвинешь люк на тротуаре и вылезешь посреди города, где родился твой отец, но пуповина не тянет тебя назад.

Наверное, пока ты тянул её через океан, она стала тоньше самой тонкой нити.

Здесь нет никого, кто тебя знает: невозможно, но факт.

А там, с той стороны океана, нет никого, кто пожалеет о твоём исчезновении; хотя мама, да. Но маме всегда можно отправить открытку, что-то наврать, мамы созданы для лжи, в каком-то возрасте они способны, как идеальные приёмники, настроиться на одну твою лживую волну – и слушать её бесконечно.

Ты идёшь себе по берегу. Мёртвые крабы в песке, нашествие медуз у океанского берега, шлюпки, рыбаки с выгоревшими лицами, глаза у них такие – словно они ни о чём не думают, хочется сказать, что они всё знают заранее – но нет, и не знают, и знать им незачем, ты можешь прожить тут годы и годы, и никто из них не заинтересуется, откуда ты сюда упал…

По утрам у меня много дел, я хожу навестить скелет кита.

Дальше располагается кафе на сваях, и когда туда поднимаешься и садишься за грязный столик, виден остров в океане. Я могу туда съездить, но торопиться незачем, чуть позже: через месяц, или через год, следующей осенью.

В кафе я провожу час, или больше, не знаю.

Рано или поздно, сразу после своего свежевыжатого апельсинового, я, не прощаясь, доеду в аэропорт, и так же легко переберусь на другой континент, получив ещё один листок бумаги с набором случайных цифр, но решение будет принято походя, спонтанно, просто потому что, к примеру, в соломинку попадёт косточка. Мало ли когда это случится.

После полудня на берегу появляются местные – как правило, юноши.

Они не купаются, большинство из них вроде бы не умеют плавать, и они никогда не загорают – просто идут вдоль берега в своих незаправленных рубахах, кудрявые ребята, и держатся за руки.

Никто из них не смотрит на меня.

Женщины здесь не очень красивы – по крайней мере те, что обитают в посёлке, где я поселился, – и это хорошо, женщины сокращают время, сбивают дыхание.

Поначалу все здесь кажутся детьми, равными перед любыми богами, но однажды я видел, как одна местная показала в кафе другому местному странный жест: провела указательным и средним пальцем правой руки по запястью левой.

Жест показался мне агрессивным – при всей внешней безобидности.

Увидев в другой раз тот же самый жест через неделю, а в третий раз через три недели, я наконец догадался, в чём дело. Так они говорят друг другу: «Видишь цвет моей кожи, видишь, насколько я белее тебя? Я почти белая – а ты совсем чёрный. Не ищи со мной удачи».

По сравнению со мной они все тёмные – сливовых, или древесных, или угольных оттенков, или, скажем, цвета какао – в общем, я самый белый на этом побережье. На пятьдесят километров в обе стороны, а может быть, и на сто. Я ещё не знаю, я не ходил по берегу так далеко.