Захар Прилепин - Семь жизней (сборник)

Когда погода особенно ясная, видны скалы – где-то у самого горизонта, наискосок от моего дома. Скалы посетим потом, сначала остров.

В моём домике нет телевизора, и я не знаю ни одной новости.

Какой в них смысл, если через неделю они уже устареют?

Иногда я нахожу на берегу газеты и безо всякого интереса разглядываю их. Там совсем нет знакомых лиц.

Наверное, зимой я куплю себе велосипед.

На велосипеде можно съездить в большой город, это вроде бы часа четыре неспешной езды.

Можно на такси, но лучше ни от кого не зависеть.

А на юбилей я приобрету машину: здесь есть машины моего детства, и есть машины, на которых передвигались мои любимые исполнители блюза или фанка: я видел это на обложках их виниловых пластинок. А есть машины, ловко составленные из машин моего детства и машин королей, чего там, регги.

Наверное, я хочу такую машину, чтоб она была с открытым верхом. Я буду возить на ней свой велосипед, когда он сломается.

Потом сломается машина, и я буду чинить её сам, я уже знаю, где находится авторынок.

На авторынке сидят люди с ничего не выражающими лицами, выгоревшими глазами, они совсем не торгуются.

Если эти люди приснятся во сне – то утром ты подумаешь, что тебе приснились птицы.

Птицы торгуют автозапчастями.

Я хочу научиться всем вещам лично, сам.

Недавно я понял, что, когда кричат птицы – не те, что с авторынка, а обычные, морские, – когда они кричат, это означает, что косяк рыбы идёт вдоль берега. Думаю, это известно здесь всякому ребёнку.

И что с того: зато это моё личное открытие, уже второе после жеста с указательным и средним пальцем, а я здесь всего… сколько?

Пойду посмотрю на себя в зеркало, попробую понять.

Здравствуй, ты кто?

Какая ты? – вопрос, который иногда теряет свою силу, но совсем ненадолго, а через час, или два, или на другой день он становится уверенным, становится навязчивым, становится невыносимым: напротив, всё остальное теряет смысл, только это остаётся важным: из чего ты, что у тебя, как ты всё это делаешь.

Всякий раз ожидаемое кажется невозможным, словно тебя отпускают в иное пространство. Странно, что никто не задумывается об этом: ты попадаешь в другого человека, ты ещё не становишься им, но ты стремишься туда, как потерянный, как осиротевший, как ребёнок на непогоде, и тебя пускают: иди. Иди сюда.

Чего ты хотел? Отогреть руки? Чего-то горячего? Только воды, и всё?

Может, ты выберешь себе то, чем хочешь поиграть?

Я хочу вот с этим поиграть.

Конечно. Бери.

Прерывается сиротство, дождь остаётся где-то там, холод где-то там.

Так много искренности возникает ниоткуда и сразу, так много честности и доверия. В обычной жизни разве получишь всё названное так скоро, так сразу – как будто тебе выдавали по ложечке, по три капли в день, и ты всё никак не мог разобрать вкуса, только цеплял зубами за олово, ощущения скудные и болезненные, хотелось хотя бы полный глоток сделать, а потом вдруг – хлынуло, и не знаешь, смеяться от радости или пить, пить.

И этот момент – угадывания: ты ведь до последнего момента всё равно не знаешь, да или нет, даже если уже сказали «да» – всё равно думаешь: а вдруг передумает, вдруг что-то не сойдётся, разладится, пойдёт не так, и она скажет, что это шутка, розыгрыш, «неужели ты не понял?»

Вы ведь знаете этот независимый, невозмутимый вид трезвой молодой женщины, когда она ничего такого не имеет в виду, – но просто зашла тебя проводить в номер отеля, оттого, что сегодня приставлена проследить, как пройдёт твой день.

С утра она встретила тебя на вокзале, у тебя дела в их нанизанном на транссибирскую магистраль городе.

Пальто, перчатки, одна была снята, чтобы поздороваться, холодные тонкие пальцы, затем холодная ароматная щека – европейцы целуются при встрече, мы же почти европейцы, только в Европе сразу целуются три раза, а у нас достаточно одного – одного касания щеки о щёку.

«Ты голоден?» – спросила она; сразу на «ты», хотя мы только переписывались.

Круглое, очень красивое лицо, с ещё юным, девичьим, доверчивым выражением глаз, заплетённая, почти до пояса, чёрная коса – так редко сегодня увидишь такое. Лёгкий, словно восточный акцент, пухлые губы: если в таких губах увидеть мягкую ягоду, то может закружиться, поплыть голова.

Днём случилось несколько встреч, какие-то люди, улыбки, новые рукопожатия – но что способно отменить память об этих утренних холодных пальцах, этой щеке.

Днём вы обедаете вместе, хотя она сразу предлагает: я подожду, у меня есть несколько звонков, – нет-нет, отвечаешь ты, потом звонки, просто посиди со мной, – вот, другое дело, – она наконец снимает пальто, ей помогает официант, платье на ней сидит отлично, вас провожают в совершенно пустой зал, вы садитесь у окна, – вина? – говоришь ты, – съешь что-нибудь, – предлагаешь ты, – морские гребешки, ты пробовала? – она пробует то, что ты ей предлагаешь.

Вы говорите о несущественном, о таком малом, но где-то прошла трещина посреди материка, или ледника, и откололась живая почва, и поплыла куда-то сама по себе, и где-то над землёй, в тревожном небе, сгущается влага, сгущается электричество.

К вечеру, уставшие, вы едете в такси рядом, плечом к плечу, и после какого-то твоего замечания она смеётся так, как, наверное, смеяться не принято: потому что – этот рот, эти белые зубы, этот язык – это всё вдруг становится видно, откровенно, бысстыдно.

На выходе из машины она вдруг становится чуть печальной; ну что, пришло время расставаться, она идёт проводить тебя в номер, хотя у тебя нет сумок, едва ли ты можешь потеряться, ты умеешь различать цифры, ты смог бы сверить число на своей электронной карточке и на двери номера, – «Вот…» – говорит она, заходя, как будто кто-то сомневался, что в номере есть всё, чему положено быть: кровать, лампа, зеркало, дверь.

Ты закрываешь дверь: щёлк.

Теперь та часть её и твоей жизни определённо будет – прошлой, будто бы отрезанной большими ножницами.

Любая эта встреча имеет все шансы, или очень многие шансы, или некоторые шансы приживиться, прикипеть, – потому что всё раскалено, всё течёт, всё расплавлено, – и к утру, или даже через час, в застывающем металле остаётся твой коготок.

Ты можешь безболезненно вырвать его – у тебя вырастет новый, её ранка тоже зарубцуется, – до какой-то поры всё лечится, – а можешь нет, не извлекать.

Потому что эта искренность, это доверие, этот восторг: разве возможно предать, забыть – разве ты заслужил такую щедрость, чтоб не отблагодарить за неё? А чем ты можешь отблагодарить – наверное, снова воспользоваться этой щедростью?

Или новой, другой щедростью?

Ты заявился в этот ресторан с друзьями, под вечер, разгорячённый и весёлый настолько, что мог показаться бешеным: и она, уже другая она, но столь же невыносимая, несносная, неизвестная, сидела там – самое смешное, что её приятель тоже был с нею, но ты же не ослеп, ты же сразу заметил, что они сидят через стол, и он время от времени бросает на неё короткий взгляд, а во взгляде и обида, и надежда, и жалоба, и желание повелевать, – но он совсем малолетка, пальцы длинные, грудная клетка недоразвитая, челюсти слабые, подбородок подрагивает, шея держится на двух птичьих жилах и ломком позвоночнике, – ты сразу забираешь у этого стола всё: внимание, право на первое слово, право на второе слово, право на третье слово, право на тему, право на заказ всего того, что ты хочешь заказать, разлить, зажарить здесь же, на глазах у всех.