Наталия Терентьева - Страсти по Митрофану

Митя смотрел на нее и не верил своим глазам. Это что – такая выдержка? Или ей совсем все равно? Как будто ничего не было? Может быть, она целуется так каждый день? И с Никитой уже целовалась? И с этими, которые в школе вокруг нее вертятся – ловкий смазливый Дуда и долговязый Костик Волоконский, всегда красный, всегда смеющийся… Может, он все время и красный такой, что с Элей целуется на переменах, только он, Митя, дурак наивный, ничего не понимает…

– Что? – Эля взглянула на него.

Иногда кажется, что ей не пятнадцать лет, а сто. Или девяносто. Из молодого лица смотрят такие старые, такие мудрые, такие древние глаза.

Митя отмахнулся, пытаясь как будто что-то снять с лица, налипшее и мешающее ему смотреть и дышать.

– Ничего. Всё. Я пошел к себе в номер. Мне надо репетировать.

– Иди.

Митя стоял и не двигался.

– Иди, тебе же репетировать надо!

– Иду.

Эля открыла дверь, вошла в номер. Обернулась, улыбнулась. А, ну ясно! Смеется! Это же было ясно с самого начала – заманивает и смеется, как и говорил отец. Ну, он не совсем такими словами говорил, но что-то в этом роде. Его предупреждали, а он попался.

– Я пошел. Не стучи ко мне. И не пиши. Я работаю. Готовлю программу к поступлению.

– Ага, – кивнула Эля.

Если бы она сейчас хотя бы слово сказала, хотя бы глазами, а не так вот равнодушно… Митя хотел крикнуть, больше всего он хотел сейчас крикнуть, громко, так чтобы слышали все – и она, и это наглый Никита, и Ольга Ивановна, и отец в Москве: «Да пошла ты!!!» Но он сдержался. Он – сдержался. Он – самец. Он настоящий мужик. Идет по жизни один, гордый, сильный. Ему никто не нужен.

Митя дошел до своего номера, отпер дверь, прикрыл ее, не захлопывая – ни почему, просто так, бросился на застеленную кровать. Полежал, слушая, как кто-то распевается на другом этаже. «I guess I loved you… less… less… that I could…» Дурацкие слова, очень тупые, очень. Тупейшие. Кто только такую муть сочиняет? «Думаю, я любил тебя… меньше, меньше, чем мог…» Или могла. Или любила. По-английски непонятно. А ему и по-русски сейчас вообще ничего не понятно. И все очень больно. И все не так.

Митя пошел в ванную, умылся, причесался. Переодел рубашку, взял полупустую пачку печенья – мать сунула ему в чемодан, зная, что Митя часто бывает голоден уже через час после обеда – она не знала, что обедов здесь вообще не предусмотрено! И вышел в коридор, сам не зная зачем. Дошел до Элиной двери. Постоял под ней. Вроде тихо. Спит, наверное, не надо ее будить. Отошел к окну на закругленной лестнице. Интересно, когда-нибудь станет темно? Или это и есть белые ночи – когда солнца нет, но и темноты нет. Удивительный свет сейчас на улице. Как его нарисовать? Блеклый, неяркий, как будто расширяющий пространство, идущий ниоткуда…

Митя решительно подошел снова к Элиной двери и постучал. Тишина. Ответа никакого не было. Митя постучал громче, еще громче. Ее нет? Она ушла? Она ушла с тем парнем, с Никитой, а Митя еще хотел с ним дружить… Черт, черт, зачем он валялся так долго, зачем он вообще к ней пошел, зачем все это? Митя еще раз стукнул по двери, теперь уже кулаком. Дверь открыла сонная Эля.

– Митька, ты что?

Митя ахнул.

– Ты здесь? Почему ты не открывала?

– Да что-то прилегла почитать и уснула, наверно… День такой был нервный, я ночью плохо спала… Сейчас я… Заходи…

Митя шагнул в номер и в нерешительности потоптался на пороге.

– Пойдем погуляем? Я никогда не видел белых ночей.

– Пойдем, – улыбнулась Эля и сама подошла к нему. Прикрыла дверь. Обняла и стала целовать.

Когда Мите показалось, что времени больше нет, и ничего больше нет, и нет больше его самого – есть она и он, и они вместе, и он чувствует ее сердце, ее дыхание, и он вообще больше не сделает шага без нее, потому что лучше, чем быть рядом с ней, нет ничего на свете, Эля расцепила его руки, шепнула: «Пошли!» – открыла дверь, облокотившись на которую они целовались, вытолкала его за дверь и вышла сама, схватив на ходу куртку.

– Накинь тоже куртку, ночь уже, – кивнула она. – Я тебя на лестнице подожду.

– Ага, – сказал Митя, ничего не соображая.

Это хорошо, это мучительно, это еще не все, это точно не все… Он чувствует… Он теперь знает… Но это то, чего он хотел, и больше он ни о чем не хочет думать.

Телефон он выложил, быстро взял куртку и пришел к Эле, стараясь сдерживать шаг и не бежать. Он – голову – не потерял. Он знает, что делает. Он даже посмотрел на себя в зеркало, удостоверился, что выглядит хорошо. На все сто. Как настоящий Элин парень. Нет, его не поймали. Он сам так решил. Сам! Он так отцу и скажет. Скажет: «Батя, это мое. Все. Точка!»

А батя, самый родной, самый близкий человек, который понимает Митю лучше всех на свете, который растил его с пеленок, и сейчас поймет и одобрит Митин выбор. Иначе просто быть не может.

Митя шел у моря, держа Элю за руку. Странно, сколько раз он видел такие пары, но и представить себе не мог, сколько разных сложных ощущений может вызвать вот такое состояние. Вроде ничего особенного… Да как – ничего особенного! Это особое состояние духа, это приятная тревога тела, это… Это… – любовь?

Митя взглянул на милый его сердцу Элин профиль. Идеально, все в ней идеально, и не надо глазами ничего подрисовывать, исправлять, подлепливать, убирать… В ней все, как должно быть. Гармония мироздания. Как бывает в музыке.

Великая, тайная гармония, математически выверенная. Моцарт, Бетховен, Чайковский… И великие живописцы и скульпторы – Леонардо да Винчи, Микеланджело, Роден… Они родились, зная эту гармонию. Откуда, почему – неизвестно. И Митя знает ее, только никак применить не может. Чуть-чуть, прикоснуться только. Музыку он слышит и понимает хорошо, но не сочиняет. А когда играет… Ощущение гармонии мало ему помогает, нужно еще, чтобы были такие руки, которые сами, помимо него, играли. Он видел таких музыкантов. Стоят, смеются перед концертом, а выходят – и руки их делают невообразимое. Обыкновенный человек не может столько запомнить, повторить, передать эту волшебную, сложнейшую гармонию, эту другую, тайную жизнь, состоящую из звуков…

– Ты веришь, что я буду великим музыкантом? – спросил Митя Элю.

Девочка взглянула на него. Как ответить? Правду? А разве она знает правду? А если то, что ей кажется правдой, на самом деле не так? Нет, она не верит. Но сказать это невозможно. Есть правда, которой можно убить. И говорить ее не нужно. Даже если ты убеждена, что знаешь ее.

– Я хочу, чтобы это было так, – мягко ответила Эля.

Митя услышал не сомнение, а что-то другое, хорошее, наверно, ее веру в него. Вот, значит, точно, она – его человек, раз верит в него.

– Я… Ты даже не представляешь… Какая жизнь у меня будет… Я буду ездить по всему миру… И… Вот… У меня такое расписание будет… Все расписано… То есть… – Митя начал было рассказывать, да запнулся. Как-то не получилось рассказать Эле то, о чем они так легко рассуждают с отцом – о его будущих победах, об импресарио, которые будут за него бороться, за право устраивать ему концерты, о лучших концертных залах, билеты в которые будут распроданы заранее, за полгода, о его звездных турне, о шикарных гостиницах, о номерах, уставленных букетами роз, о плачущих поклонницах, о славе, тяжелой, дурманящей, неотвратимой…