Ирина Муравьева - Полина Прекрасная

Опять он, прихрамывая, проводил ее до метро, после чего Полина пешком пошла к себе, а он вновь сказал, что торопится.

На следующий день она, пользуясь свободой и отсутствием проживающей на даче Мадины Петровны, пригласила Александра попить чаю. В оправданье нашей душеньки нужно сказать, что ничего «такого» Полина совсем не имела в виду. Ханжою она не была, разумеется. А впрочем, какой нам резон говорить о ханже? Ханжа есть ханжа, с нее толк один – ханжеский. Еще Ломоносов написал про ханжу, которую вывел под образом мыши. Что мышь, мол, любила ужасно святыню, покинула, мол, этот грешный наш мир, потом удалилась зачем-то в пустыню, и там грызет вволю какой-то там сыр. По тем временам – остроумно: сатира. Потом стали лучше писать, на-учились. Теперь уже пишут совсем хорошо.

Итак, они вместе приехали на метро, поскольку Полина, заметив, как он хромает, не решилась на то, чтобы предложить Александру получасовую прогулку по летнему душному городу. Вот тут-то все это и произошло. Решительно отказавшись от чаю, Александр притянул к себе взволнованную Полину и вопросительно заглянул ей в глаза. Полина глаза опустила, прислушалась, что ей подскажет душа. Душа напряженно молчала, и тело молчало. Хотя ничего неприятного не было. Приближение художника Александра к ее груди, животу и бедрам было ласковым, зовущим, но словно бы и отстраненным при этом. Как будто бы он предлагал ей решить, ложиться ли им на кровать или просто сидеть за столом, разговаривать дружески. Полина решила, что лучше ложиться, поскольку он нравился ей своей странностью. Они прошли в спальню.

Там были задернуты шторы, темно. Чужой Александр вдруг поцеловал Полинину руку, как в знак благодарности. Полина смутилась. Он сел на кровать. Глаза его нежно сияли во тьме. Полина начала сама стягивать с себя свое черненькое, в белый горошек, платьице, как вдруг Александр снял брюки, и там оказался протез. О господи, вот отчего он хромал! Никогда прежде ей не приходилось видеть такой страшной и уродливой конструкции, заменившей человеку необходимую ему для жизни ногу. У Александра, уже сидевшего на ее девичьей кроватке, вместо красивой и мускулистой, везде в волосах, аккуратной ноги была просто палка, железная палка с ремнями и множеством странных заклепок. Полина схватилась рукою за горло. Она бы хотела уйти, убежать, но выражение его покрасневшего лица остановило ее. На этом лице была гордая сила, тоска и готовность уйти самому, посмей она сделать хоть шаг от кровати.

– Боитесь? – спросил он с тревожным презрением.

– Нет, я не боюсь, – прошептала Полина. – Чего мне бояться?

Лицо Александра вмиг переменилось. Он быстро схватил ее, быстро сорвал с нее всю одежду и, щелкнув, как будто затвором ружья, отстегнул свой протез. Полина не успела опомниться, как оказалась рядом с ним под одеялом, голова ее лежала на ее же собственной подушке в сатиновой наволочке, и юный, хоть и одноногий художник уже целовал ее шею и грудь. Она чувствовала, как что-то безвольное, очень горячее все время касается бедер, колен, и только потом поняла, что вот это и есть часть ноги, а нога, то есть палка, стоит, прислонившись к ее изголовью, и словно бы смотрит на происходящее. Она стиснула зубы и зажмурилась, желая, чтоб все это кончилось, кончилось, чтоб все это было ее страшным сном, но сердце его, Александра, стучало так громко, что стук его слышали все: старухи на лавке и дети в песочнице, и все пешеходы, и все постовые. Да что постовые! Все птицы на небе, все черви в земле, все деревья на улице!

Он вдруг закричал, как кричат по весне олени в лесах, и разжал свои руки. Полина раскрыла глаза. Залитое потом лицо Александра горело во тьме, оно было счастливым. Она осторожно погладила лоб, его переносицу, волосы, веки, и он улыбнулся ей доброй улыбкой. Потом она встала, тихонько пошла в нагретую за день и чистую кухню, достала неначатый кекс, сыр и сок, прижалась к окну всем лицом и заплакала. Хромая, он вскоре пришел вслед за ней, увидел лицо это, слезы на нем, нахмурился и прошептал так умно, как будто бы жил на земле много лет, всего насмотрелся и понял, в чем суть:

– Спасибо тебе. Извини. До свиданья.

Она кивнула, не найдя в себе силы удерживать его, и через несколько минут увидела, как он вышел из подъезда, остановился, чтобы закурить, поправил на широком плече свою папку и скрылся, хромая, за старыми кленами.

А еще через две недели, посвежевший и помолодевший, вернулся из Пярну писатель Сергеев. Он позвонил из мастерской, и Полина подошла к телефону.

– Любимая! Ты не на даче? – спросил он.

– Нет, я не на даче, я в городе, – сказала Полина.

– О боже! Чего же мы ждем? – спросил он.

Она промолчала. Испугавшись, что их разъединили, писатель начал дуть в трубку, и это продутие было нелепым. Ну, вот объясните: чего вы все дуете? Не знаете, что телефон сделан так, что, хоть в него дуй, хоть не дуй, слышнее не станет? Смешные вы люди.

– Я здесь. Что ты дуешь? – сказала Полина.

Услышав, что голос ее прозвучал смущенно и сухо, прозаик напрягся.

– Мне можно заехать сейчас за тобой? – спросил он весьма элегантно и сдержанно.

– Нет, – мягко сказала Полина, – не нужно.

Он выдержал паузу и прошептал:

– Другого нашла?

– Нет, я никого не нашла. Никого.

Сергеев чуть не заикал от волнения:

– Тогда что с тобой? Дорогая моя! Я весь там извелся! Ты сердишься, да? Но что было делать? Но я ведь с тобой! Ведь мы с тобой вместе! Любимая! Мы…

– Мы больше не вместе, – сказала она. – И отпуск твой здесь ни при чем. Просто я…

– Что ты? – испугался прозаик. – Что ты?

Ужасные мысли пронзили его: Полина беременна, нужен аборт. Она не простит. Валентина узнает. Полина звонит Валентине домой, вернее, Мадина звонит Валентине. Потом Валентина хватает детей (Женюре – семнадцать, Петюне – под тридцать!), увозит их к тетке в Архангельск, потом…

– Я, кажется, больше тебя не люблю, – сказала Полина и всхлипнула в трубку.

У писателя отлегло от сердца. Всего-то, о господи! Это пустяк. Берешь вот ромашку и рвешь лепестки. Вот так, значит: любит – не любит… Эх ты: зачем, дурак, два лепестка оторвал! Не любит, нет, любит и будет любить…

– Но я тебя, детка, люблю за двоих. – Он пророкотал эту фразу так, как рокочет волна, обо всем забывая.

В ответ прозвучали гудки. Он подул. И снова гудки. Он набрал ее номер. Никто не подходит. Он выпил воды. Опять подошел к телефону. Опять набрал ее номер. Гудки, не подходит. Он вдруг испугался так сильно, что пот покрыл его выпуклый лоб и очки. В глазах стало мелко, противно рябить.

«Не дай бог, кондрашка еще разобьет», – подумал он нервно и вышел из дому.

Инстинкт влюбленного человека, к тому же охотника и рыболова (ведь редкий писатель не любит удить, а Яков Сергеев был редким писателем!), подсказал ему, что сейчас бесполезно ехать к Полине домой, потому что она либо уже сама покинула этот дом, либо ни за что не откроет двери. Не лезть же в окно по трубе! Нет. Не лезть. Тогда нужно ждать, караулить ее, наставить капканов, раскинуть сети, а только она в них забьется, в сетях, немедленно вытащить, освободить, прижать крепко к сердцу, к груди, к животу. Короче: немедленно крепко прижать. И все. И сразу же будет прекрасно, как прежде.