Ирина Муравьева - Имя женщины – Ева

– Давайте, – сказал белобрысый по-русски, – устроим ребятам сюрприз и выучим нашу народную песню. Вот Поль мне поможет.

Он живо достал из кармана листочек, поправил очки и запел чистым голосом:

– Хорошая песня! – воскликнул Пол Робсон. – И как в ней начало?

– Да очень легко! – сказал белобрысый. – За мной повторяй, Поль, и быстро разучишь: «Здравствуй, гостья-зима! Просим милости к нам!»

Пол Робсон откашлялся и затянул с тем диким весельем и детским восторгом, с которым в церквях чернокожие люди поют в воскресенье псалмы и другие родные и близкие сердцу молитвы: «Здраствай госта-зэма! Проса мылоу с нам!»

Тут он не выдержал, вскочил с места и захлопал в ладоши.

«Песни севера петь по горам, по лесам!» – подхватил белобрысый и тоже вскочил.

За ними вскочил весь автобус.

«Нам не стать-привыкать, пусть мороз твой трещит!» – заливался комсомолец в мерлушковой шапке.

«Наша русскаа кроф на марасэ гарыт!» – врывался мощный бас Пола Робсона.

Так, танцуя, веселясь и громко хлопая в ладоши, въехали на территорию Кремля. Стоящий на воротах патруль отдал честь, не выразив на своих замерзших солдатских лицах ни тени удивления, словно бы каждый день в Кремль въезжают автобусы, полные поющих и скачущих африканцев.

– Сейчас будет еще один сюрприз! – восторженно сказал молодой человек, чистым носовым платком смахивая с воротника чью-то слюну. – Катание на северных наших оленях!

Северные олени с величественными рогами, украшенными разноцветными шелковыми лентами, как головы украинских девушек, стояли смирно, впряженные в нарты, и тихо раздували свои лиловые морщинистые ноздри от нетерпения. Уселись на первые нарты: Пол Робсон и Бэтти Волстоун, а на облучке – молодой человек, на вторые нарты – контрабасист, кларнетист и валторнист, а на третьи – Герберт Фишбейн, девушка в васильковом пальто с воротником-стоечкой и толстый трубач дядя Том из Кентукки. И – ух! – понеслись по пушистому снегу олени с далекого Русского Севера! Куда птице-тройке до этих оленей! Густой пар валил из ноздрей их, а ленты сверкали на фоне кремлевской стены, и даже солдатам с примерзшими ружьями хотелось пуститься вприсядку, но долг, но верность их Матери-Родине, грудью вскормившей их, их же вспоившей и давшей им все, что одна только Мать дает человеку, – долг не позволял суровым солдатам пуститься вприсядку.

Вдоволь накатавшись, веселые и румяные, что было заметно сквозь смуглую кожу, джазисты и все остальные, кто был там, пошли сразу в Кремль. Непривычные к такой роскоши, сперва оробели они, а толстый трубач дядя Том из Кентукки – так тот даже было слегка и попятился, но Пол, много раз побывавший в Кремле, сказал ему:

– Tom! It’s OK! Don’t worry! [15]

Они вошли в Георгиевский зал, где волшебное дерево возвышалось до самого потолка: серебристое, золотистое, сверкающее, полыхающее огнями, дрожащее и вспыхивающее гирляндами, а также шарами, сосульками, звездами, ракетами, спелой на вид кукурузой, отлитой на лучшем стекольном заводе, где есть целый цех, и рабочие в нем, ни сил не жалея, ни пота, ни крови, весь день отливают такие игрушки: ракеты, шары, кукурузу и белок, чтобы веселились на елке в Кремле счастливые дети Советской страны.

Дети были тут же, в зале, нарядные, в платьях-колокольчиках с белыми воротничками, в рубашках-матросках, в костюмах снежинок, снегурочек, зайчиков. Во все свои чистые детские глазки смотрели они на кудрявый ансамбль, и несколько нежных снежинок пугливо закрылись ладошками. Заиграла веселая музыка, и из-за кулис появились вдруг сани, все в блестках и звездах. К счастью, не настоящие, с мохнатыми копытами, лошади были запряжены в эти сказочные сани, а цирковые артисты, усевшиеся на шеи друг другу, опустившиеся на четвереньки и сверху накрытые тканью так ловко, что люди, не видевшие лошадей, вполне могли этих накрытых артистов принять за гигантских кремлевских животных.

Толстому дяде Тому из Кентукки до того приглянулась молоденькая, с косами, толщиной в кулак, с ресницами аж до бровей, даже выше, Снегурочка, что он смущенно спросил веселого Робсона:

– How to say: I love you? [16]

– Лублу тибьйя йя, – ответил Пол Робсон.

Но Том все же вспомнил, как Мэри, жена и мать шестерых его взрослых детей и бабушка целых тринадцати внуков, бывало, могла и серьезно обидеться, когда он, еще живши дома, в Кентукки, облизывался на грудастых девчат, и сник, и повесил кудрявую голову на мощную грудь, и прижался к трубе, последней защите и лучшему другу. Ничто, таким образом, не омрачило прекрасного праздника. Но самой счастливой минутою стала минута, когда вышел Робсон и встал между Дедом Морозом и этой, с ресницами аж до бровей, в полушубочке и белых сапожках, вертлявой Снегурочкой.

– Широка-а страна-а-а моя родная! – запел чернокожий, но русский душою, приезжий певец, и весь зал подхватил.

Закончилось тем, что смущенная Бэтти, которой вовсю помогали Снежинки, пошла раздавать ребятишкам подарки, и многие дети с охотой, открыто, давали себя и обнять и потрогать за круглую щечку, и только два мальчика, наверное, братья, разинули рты, и громко заплакали, даже с икотой.

Закончилась елка, погасли огни, и там, за кулисами, сдернув парик, Снегурочка долго еще разминала усталую шею артиста из цирка, который тихонько, беззлобно, но матом ругал этот радостный памятный праздник.

В гостиницу вернулись на том же автобусе. Фишбейн, крепко державший Еву за руку, волнуясь и не понимая, почему, однако, ни один человек из джазовой группы не поинтересовался, кто эта девушка в васильковом пальто, сразу же направился к лифту, не оглянувшись на дежурную в фирменной блузочке, которая быстро стрельнула глазами в их сторону, но ничего не спросила.

Он закрыл дверь на ключ и задернул тяжелые шторы. Они оказались почти в темноте, поблескивало только большое, в богатой резной раме зеркало. Не снимая своего василькового пальто и круглой меховой шапочки, Ева села на краешек блестящей белизной накрахмаленной постели и подняла к нему лицо. Тогда он опустился перед ней на колени, – замотанный шарфом, с волосами, слегка влажными от снега, насыпавшегося на него в ту минуту, пока он к подъезду бежал от автобуса, – вжал лоб в васильковый подол и затих.

– Гриша, милый, – прошептала она. – Что мы делать-то будем?

Она уже несколько раз – и в письмах, и вчера ночью, когда они, обнявшись, стояли во дворе, – задавала ему этот вопрос, и он не знал на него ответа. Она понимала, что он не знает ответа, но все-таки спрашивала, как будто надеясь, что за несколько часов, прошедших со вчерашней ночи, какой-то ответ появился, он что-то придумал, чему она сразу же и подчинится.