Ирина Муравьева - Имя женщины – Ева

– Не знаю, – ответил он честно. – Не знаю! Я думаю, мучаюсь, но я не знаю!

– Ты только не бойся, – сказала она.

Она просила его не бояться, хотя сама уже потеряла все: учебу, профессию, мужа, жилье. А он рисковал только тем, что, приехав сюда, не увидит ее и, значит, проездит напрасно!

– Прости меня, Ева.

– За что? Ты ко мне прилетел…

– Я жить без тебя не могу. Это правда.

Она усмехнулась:

– Ну, хоть повидались…

На ней были низкие кожаные ботинки, сверху отделанные мехом, толстые теплые чулки. Он начал торопливо расшнуровывать эти ботинки, она, нагнувшись, помогала ему, пальцы их сталкивались. Чулки уже лежали на полу, и перед его глазами были ее голые ноги с аккуратно подстриженными круглыми ноготками на маленьких пальцах. Он поцеловал мизинец на левой ноге, потом шелковистый высокий подъем с ребячьей царапиной. Нужно было расстегнуть васильковое пальто. Запутавшись в пуговицах, он сдернул его и бросил на пол круглую шапочку. Тонкий свитер с вышивкой она сама сняла через голову, и тело ее, ее плечи, ключицы, грудь под черной комбинацией – все это было точно таким, каким представлялось ему, когда она была на другом конце света, и даже поверить, что это сейчас наяву, не во сне, – и то было трудно.

Он положил руки на ее плечи и слегка надавил на них. Она покорно легла навзничь, глаза ее стали огромными, светлыми. Тогда он точно так же, как полгода назад, летом, взял в ладони ее лицо и начал прижиматься губами то к ее лбу, то к щекам, то к губам, словно проверяя, все ли на месте, не изменилось ли что-то за время его отсутствия. Губы его были сухими и царапали ее кожу. Вдруг она выгнулась под ним, высвободила обе руки и изо всех сил притиснула его к себе, широко раздвинув ноги.

…когда, наконец, измученная, похорошевшая до неузнаваемости, ровно и глубоко дыша, Ева заснула на его плече, Фишбейн вдруг подумал: «Что есть в ней такого, чего не было и никогда не будет ни в одной другой женщине?»

Внутри его поднялся гул, похожий на гул отдаленного моря. Он чувствовал, что ответ не в том, что ему физически особенно хорошо с ней, хорошо было и с Джин-Хо, и с Эвелин, и с Бэтти Волстоун, и с другими, – даже с Барбарой, облика которой он совершенно не помнил. Кровь бросилась ему в лицо, лоб покрылся потом: он вспомнил, как во время аяваски, дикого языческого ритуала, приводящего ко временному отравлению мозга, он всех полюбил. Не было и не могло быть ни одного существа, которое не вызывало бы в нем прилива самой восторженной любви, не было разделения на своих и чужих, людей и животных, растения и насекомых. Любовь вызывало все сущее, потому что душа, то неповторимое и бессмертное, о чем мы только догадываемся, стремилась к соединению с другими душами, а другие души, прежде безразличные ему и незамеченные, стремились к соединению с ним. Только в этом соединении, невозможным для обычной жизни, состоял смысл его рождения на свет, только это стремление оправдывало и боль, и потери, и ту слепоту, с которой рождаются и умирают.

Он смотрел, как она тихо спит на его плече, и та же самая, однажды испытанная им любовь не только к ней, но и к улице за окном, и к белизне снега, и к бездомной собаке, рывшейся на помойке, и к случайно уцелевшему на ветке сухому листу, и всем этим людям – нелепым и жадным, голодным, зажравшимся, добрым и злым, всем тленным и смертным, всем без исключения! – охватила его с такой силой, что он почувствовал соленый ком в горле.

Физическая радость, которую он знал с другими женщинами, не приводила ни к чему подобному. Но с Евой его это жгучее счастье, его наслаждение ею телесное, немедленно перерастало в душевное: весь мир становился предметом любви.

«Да, – со страхом, что это зачем-то пришло в голову, вспомнил он, – да, точно! Это именно так! Я видел: какой-то цветок, мелкий, слабый. И вдруг я почувствовал: это – мой брат».

Ему самому было странно и неловко от мыслей, какие стучались в него, как летние бабочки в стекла. Вспомнилось отвращение и удивление на лице жены, когда он пытался описать свое потрясение от аяваски. Эвелин прижала пальцы к вискам и закричала на него, чтобы он никогда не смел даже заикаться об этом, даже вспоминать… А он ведь хотел объяснить ей другое: внутри нас содержится этот сосуд, наполненный самой чистейшей любовью, а мы и не знаем, не подозреваем…

И тут зазвонил телефон.

– Герберт! – закричала в трубку Бэтти. – Пол вскрыл себе вены! Мы только что вернулись с концерта! Все было хорошо, нас кормили в ресторане, потом он пришел к себе в номер и… – Она разрыдалась: – Тут вся их полиция! Четыре врача и какие-то люди! Но мы же ведь не понимаем по-русски!

– Он жив?

– Да, он жив, слава богу! Но он очень странный. Ты сам все увидишь.

Фишбейн начал торопливо одеваться. Ева сидела на постели, до горла натянув одеяло.

– Я лучше пойду, – прошептала она.

– Нет, нет! – испугался Фишбейн. – Я сразу вернусь!

В роскошном номере Пола Робсона, состоящем из двух больших комнат: гостиной и спальни, было несколько врачей, которые говорили шепотом, директор гостиницы, тот самый молодой человек, который встречал всю команду в аэропорту, еще кто-то. Джазисты жались в коридоре. Фишбейн успел заметить, что Бэтти была в своем мятом халатике…

Пол, огромный, черный, с темно-лиловым раскрытым ртом, лежал на кровати. Пол был весь закапан кровью. Кровь была на простыне, на домашних, ярко-белых тапочках Пола, на его белом пушистом халате, сброшенном на пол. Левая рука его была перевязана резиновым жгутом.

– Господин Робсон, – стараясь быть спокойным, спросил молодой человек, – вы меня слышите?

Пол перевел на него мутные глаза, как будто пытаясь понять, что с ним, где он. Потом глаза вспыхнули и налились яростью.

– You! – прохрипел он. – It’s you! You go away! [17]

Молодой человек оглянулся на вошедшего Фишбейна.

– Поговорите с ним! Врачи заверяют, что никакой опасности для жизни нет, но все остальное…

Фишбейн подошел к кровати.

– Пол, – сказал он по-английски, – мистер Робсон, как вы себя чувствуете? Что с вами?

Налитые кровью глаза мистера Робсона смотрели на него, не узнавая. Вдруг он приподнялся, здоровой правой рукой отодвинул от себя молодого человека, спустил ноги с кровати, нашаривая ими белые, закапанные кровью тапочки, хотел было встать, но не смог, пошатнулся и опять рухнул на кровать.

– You go away! All of you! – прохрипел мистер Робсон. – I’m talking to Him! [18]

Он поднял правую руку высоко к потолку, зажмурился и запел:

– Что он поет? Что это за песня? – Молодой человек вцепился в локоть Фишбейна. – Наш переводчик еще не приехал, его уже вызвали! Про что он поет?

– Это слова какого-то псалма… – пробормотал Фишбейн. – Он поет: «Отыщи меня, Господи! Отыщи меня из своего Рая!»