Ирина Муравьева - Имя женщины – Ева

– Все! – Краска отхлынула от лица молодого человека. – Я предупреждал: «Зачем этих негров сюда привозить?» Как в воду глядел! Вот куда теперь с ним?

Голос мистера Робсона постепенно окреп.

Он раскачивался на кровати, слезы лились из-под закрытых век.

– Да переводите же вы! Что замолкли? – Молодой человек чуть было не ущипнул Фишбейна. – Ну, что он поет?

– Это молитва, – ответил Фишбейн. – Он обращается к Богу, который знает о нем все, и просит Его защиты.

– Сидел бы он лучше в своих этих… джунглях… Товарищ Потемкин! – злобно обратился молодой человек к одному из врачей. – Как, по-вашему, по-медицински, можно ли товарищу Робсону лететь обратно в Соединенные Штаты Америки, когда он в таком состоянии?

Доктор покачал лысой головой:

– Товарищ Верховенский, я затрудняюсь ответить прямо. Лететь, конечно, можно, но товарищ Робсон находится, так сказать, в стадии острого психического расстройства, сопровождаемого бредом и, возможно, даже галлюцинациями. Мы рекомендовали бы ему стационар…

– В больницу ложить? Вот такого в больницу? Да все пациенты сбегут!

– Тогда мы с коллегами просто не знаем… Тогда пусть летит, но на ваш страх и риск. И нужно бы доктору с ним полететь…

Верховенский подозрительно покосился на него:

– Еще к нему доктора? Это уж слишком!

Робсон перестал петь и теперь тихо, не открывая глаз, плакал на кровати.

– Вы сами же видите, Петр Степаныч… – сказал очень грустно Потемкин. – Прямой кандидат в нашу Кащенку. Гастролей, конечно, не сможет продолжить.

– Какие гастроли? – Петр Степаныч сжал кулаки. – Еще хорошо, что на елке в Кремле такого не выдал! Детишек заиками мог нам оставить! Сейчас я свяжусь с «Москонцертом», закажем билеты, и чтобы ноги их…

– Тогда бы уж лучше скорее, – выразительно расширив глаза, сказал доктор. – Поскольку он может продолжить попытки…

– А я вам скажу, в чем тут дело! – весь вспыхнул вдруг Петр Степаныч. – Сейчас пропаганда, конечно, начнется! Сейчас они там свои пасти раскроют! Наточат клыки» Я бы их… Товарищи! – Он обратился ко всем, кто был в комнате. – Сейчас мы столкнемся с враждебными сплетнями! Начнут утверждать, что товарища Робсона у нас здесь склоняли к каким-то поступкам… Ну, много чего можно наговорить! Что мы обработали нашего гостя, хотя ничего даже близко и не было! Он был другом нашей страны и останется! – Петр Степаныч скосил глаза на отстраненного, горько плачущего артиста. – Поправится – снова приедет к нам петь. А я вам сейчас объясню, что случилось. И если кто спросит, то вы должны знать… – Он быстро, как кот, облизнулся: – Агент ЦРУ был вчера в ресторане. За ним наблюдали. Хотя не смогли, так сказать, обезвредить. Мы подозреваем, что он бросил яд в стакан дорогого советского гостя. Специальный наркотик. Широкого действия. Ведущий к ужасным последствиям. Вот специалист сможет все объяснить. – Он размашисто ткнул пальцем в доктора Потемкина.

– Товарищ Верховенский очень верно сформулировал причины произошедшего здесь эпизода, – слегка сморщившись от напряжения, сказал доктор. – Мы уверены, что агент использовал препарат фенметразин, недавно открытый западной медициной. На Западе, и в частности в США, очень увлекаются этим препаратом, и мы должны сказать, что это грозит полным разложением западному обществу. Товарищ Робсон был приведен в состояние помрачения сознания, и ему предстоит нелегкий путь восстановления своих прежних способностей.

– Да, именно так! – перебил Верховенский. – Мы сделаем в прессе заявление об отмене гастролей и проводим товарища Робсона обратно в США, где он обратится за медицинской помощью, в которой, как мы надеемся, ему не откажут его «хозяева».

При этом хлестком слове он скривил рот и опять покосился на артиста возбужденным розовым – глазом.

Фишбейн схватил его за локоть:

– Вы действительно собираетесь отправить всю группу обратно в Нью-Йорк?

– А вы что, хотите остаться? – съязвил Верховенский.

Не отвечая, Фишбейн бросился к лифту. Если ее сейчас не окажется в номере, что делать тогда? Номер был пуст. Он сел на развороченную постель, пальцы его наткнулись на что-то. Шпилька. Она выпала, когда он сорвал с нее шапочку. В холле гостиницы почти никого не было. Женщина в фирменной блузке, на которой была приколота бумажная полоска со словом «администратор», что-то аккуратно вписывала в толстый журнал.

– В моем номере только что была гостья, – сказал он, слегка задохнувшись. – Куда она делась?

Администраторша повела на него выпуклыми серыми глазами.

– Какой у вас номер? – спросила она безразлично.

– Четыреста первый.

Она сжала губы.

– Конечно, я знаю. Мистер… – Она заглянула в журнал: Нарышкин-Фишбейн?

– Лучше просто: Фишбейн.

– А гостья ушла. Минут тридцать уже.

– Ушла? Почему? Откуда вы знаете, что…

Она перебила его:

– По нашему правилу все посетители должны сообщить нам, откуда идут, куда, как фамилия. Вы видите? Здесь вот, в журнале, пометка: четыреста первый.

– И это что, все?

– А чего же еще?

Он чувствовал, что она лжет, но разбираться было некогда. На улице мело, он был в тонком свитере на голое тело. Подняться к себе и напялить плащ заняло две-три минуты. Он пулей пролетел мимо проводившей его стеклянными глазами администраторши и оказался на улице. Снег был очень липким, густым, редкие прохожие мутно чернели внутри. Он бросился к метро.

– Молодой человек! – звонко прикрикнула на него дежурная. – Поторопитесь! Последний поезд идет, закрываемся!

Ева стояла, прижавшись спиной к выступу мраморной низкой арки. Гипсовый атлет слегка прикрывал ее от посторонних глаз. Она увидела бегущего Фишбейна и тут же опустилась на лавочку, как будто у нее подкосились ноги.

– Почему ты не подождала меня? – задыхаясь, спросил он и хотел было обнять ее.

Она испуганно отстранилась:

– Гриша! Не надо!

– Тебя напугали там? Что они сделали?

Она не ответила. Из темноты туннеля вырвались огни поезда. Двери бесшумно растворились. Они вошли в вагон. В вагоне он обнял ее.

– Скажи мне, что было?

– То, чего я ждала. – Она зажмурилась на секунду. – Я не понимала, как это вообще могло случиться: что ты меня провел к себе и никто нас даже не остановил… Они же ведь видели нас.

Ева громко сглотнула слюну.

– Ты убежал, а я пошла в ванную. – Она покраснела слегка. – Успела помыться, одеться. Вдруг стук. И громкий такой, словно двери ломают. Я сразу открыла. Стоит милиционер и с ним женщина. «Вы такая-то? Пройдемте с нами». – «Куда?» – «У нас разговор к вам». Я взяла пальто, сумочку. Спустились на лифте вниз, провели меня в какую-то комнату. Там сидел, наверное, какой-то начальник. Он мне говорит: «Вы нарушили правила социалистической законности. В нашей стране за незаконную связь с иностранцами полагается срок. Вы замужняя женщина, как вам не стыдно?» Я молчу. «Паспорт предъявите». Я достала паспорт. Он взял, выписал все данные. Потом позвали фотографа, и он меня сфотографировал. Потом они вернули мне паспорт и сказали, что я не имею права никуда выезжать из Москвы. Я сказала, что у меня работа в Ленинграде и меня уволят, если я пропущу. Начальник сказал: «Вас уже уволили, не беспокойтесь. Вы теперь будете жить с волчьим билетом». Милиционер вывел меня из гостиницы и спросил, куда я сейчас направляюсь. Я сказала, что еду к матери на Беговую. Он меня отпустил. Я так и думала, что ты меня найдешь. Сидела в метро и ждала.