Елена Вернер - Грустничное варенье

Она протараторила все так быстро, что даже у нее самой сложилось впечатление, что смущает что-то именно ее. Тем не менее Лара нарочито бодро сняла с плеча рюкзак и сумку с фотоаппаратом и заперлась в крохотной ванной.

Выйдя из душа, она застала в номере темноту. Когда глаза привыкли, Лара различила на стене неровный ромб света, приглушенного полупрозрачными занавесками, и очертания Арефьева, уже лежащего в постели. Место со стороны окна было свободно, и она, переступая через сумки, добралась до кровати и прилегла на самый краешек, как можно дальше от Егора. Она заметила, что и он лежит на краю, укрывшись плюшевым пледом и оставив одеяло ей. Их разделило пространство кровати, наполненное до предела своей пустотой. Лара осторожно натянула одеяло до самого подбородка и замерла, стиснув руками кончик пододеяльника, пахнущий стиральным порошком.

От фар проехавшей под окнами машины по стенам неровно дернулись и побежали желтые полосы, на мгновение выхватив и опрокинув в квадраты потолочного зеркала и кровать, и два силуэта, притихших по бокам огромного ложа. Лара слышала мерное и сильное биение собственного пульса и спокойное глубокое дыхание Егора с едва заметным присвистом на выдохе.

Сначала раздался приглушенный смешок. Скрипнула кровать – не эта, другая, но близко. Быстрый горячечный шепот, так что слов не разобрать, снова скрип и протяжный стон.

Лара распахнула глаза, уверенная, что уже задремала и звуки ей просто почудились. Но нет, стон повторился, мягче и зазывнее, со сквозящей сладкой болью. Все происходило за стенкой, такой тонкой, словно бумажной. Скрип кровати приобретал ритмичность, очевидную и такую недвусмысленную, что Лару обожгло стыдом. Неведомая женщина стонала, кровать в соседнем номере ходила ходуном, а преграда между комнатами была так несерьезна, что Лара почти видела все происходящее, как будто подсматривала в замочную скважину. Первым желанием ее было вскочить и выбежать куда-нибудь, все равно куда, но она лежала, не в силах даже шелохнуться. Пошевелиться означало обнаружить себя – неспящей. У нее горели щеки, уши, все лицо, и она попыталась сосредоточиться на своем дыхании, чтобы сделать его ровным, спокойным, но вместо этого и вовсе перестала дышать, а когда воздух в легких сгорел, ей пришлось приоткрыть губы и мелко дышать через рот. Лара кляла себя на чем свет стоит, но дыхание было безнадежно сбито, и оставалось надеяться только, что стоны и скрипы, неумолимо набирающие темп и громкость, заглушат это. Девушка знала, что Егор не спит тоже, она чувствовала его взгляд, устремленный в потолок, и зажмурилась, чтобы ненароком не столкнуться, не пересечься еще и там, в зеркальной черноте.

То же ощущение, только слабее, намного слабее, настигало ее в юности, когда, втроем – она, Лиля и папа – просматривая какой-нибудь голливудский фильм, они становились зрителями постельной сцены. Переключить канал было бы глупо и неловко, смотреть на это ей казалось невыносимо, и, пока глаза усиленно изучали книжную полку, боковое зрение все равно предательски фиксировало сплетенье экранных тел, и Лара чувствовала, как диван под ней воспламеняется. Она готова была провалиться сквозь него – и на несколько этажей вниз.

Сейчас в огне было все: кровать, потолок, она сама. Стена, разделяющая два номера, словно раскалилась добела, она истончалась до полиэтиленной прозрачности, до сусальности. Лара видела слитую воедино, дрожащую, лоснящуюся человеческую плоть, яростное слияние, маслянистый блеск напряженной мужской спины и кремовую гладкостью женских ног, искаженные страстью лица. Прежде чем осознать, она разглядела в этих лицах знакомые черты. Лиля и Егор. Выученное наизусть тело собственной сестры, обвитое вокруг другого, представляемого весьма приблизительно. Как будто Лара застыла рядом с их супружеской кроватью, не в силах отвести глаз от зрелища, настолько же волнующего, насколько отталкивающего. Незамеченная свидетельница, ненаказанная преступница, внутри у которой все свилось в тугой перепутанный комок из стыда, сокровенного ужаса, трепета и резкой необъяснимой горечи.

Когда все оборвалось на вскрике, за которым в брешь пространства хлынула вельветовая тишина, Лара осознала себя здесь и сейчас, в гостиничном номере с мятущимися полосами света от близкой дороги. Ее сердце колотилось, ступни оледенели, а по виску ползла щекотная капля пота. Егор лежал рядом, но ей никак не удавалось расслышать его дыхание сквозь шум крови в ушах. Постельное белье было влажным и горячим, но Лара не могла даже пошевелиться, чтобы исправить это: где-то здесь, на этой кровати, уже расширялась черная дыра, готовая поглотить ее без остатка.

Лара впервые за долгое время заметила утро. Не логический исход ночи, не продолжение вчерашних переживаний, прерванных сном лишь по необходимости. А – сброс, обнуление. Новый, только что рожденный день лежал в колыбели, сплетенной из прутьев солнечных лучей, ни в чем еще не виноватый и чистый. Белый лист, не только не исписанный, но даже не разлинованный.

Это длилось всего несколько вдохов, потом вспомнился и ночной жар, и видения, и цель путешествия, так давно, казалось, начавшегося, что оно уже успело стать привычкой. Но даже после этого сегодня все было немного, неуловимо иначе – и впечатление свежести не покинуло Лару ни за завтраком, ни позже, хотя по сути все оставалось прежним: пахнущий кожей салон джипа, оставшаяся с вечера «Metallica» в магнитоле, профиль Егора и его сильные длиннопалые руки на руле.

Перегнувшись, Лара запустила заветный диск.

– Проснись и пой, мир! – обрадовалась Лиля . – Сегодня у меня отличное настроение, и я несу его нам через время. Рок больше по вкусу моей сестренке, но сейчас для него подходящий момент. Она бы оценила… Итак, «Heat of the moment»! [4] Старье, конечно, но веселое…

– Скажешь тоже, старье. Будто твой джаз с Моцартом новее… – фыркнула Лара вполголоса. И пока звучала записанная сестрой песня, девушка улыбалась. Она чувствовала Лилю совсем рядом, юной, свободной, неотделимой от нее самой. Как будто они снова вдвоем ошалело прыгают перед распахнутым трюмо, изображая из себя певиц и горланя припев в отцовский фонарик на манер микрофона.

– Так-так, еще один день начался! Сегодня мне совсем не хочется быть примерной женой и научным сотрудником, сегодня я опять «радио Лиля», и мы едем непонятно где, но понятно – куда, и это главное. Скоро сменится – или уже сменился – еще один часовой пояс, еще одна область, и мы летим на восток, и ко всему прочему… Барабанная дробь… мы проехали половину пути. Именно так, товарищи! Две тысячи двести пятьдесят километров! Мы молодцы! Помню, когда у папы еще не появилась машина, мы ездили на дачу на поезде. Я выучила названия всех станций до Сергиева Посада, а Лара всегда спрашивала, долго ли еще ехать. Она не такая терпеливая, как я. И я ей говорила: вот сейчас будет такая-то станция, а потом половина пути. И мы с ней прилипали к окошку в электричке и все гадали: половина пути где-то здесь, у этого столба, или вот прямо за тем деревом… А теперь уже ближе к концу нашей дороги, чем к началу. Хотя, по правде говоря, никогда точно мы этого так и не узнали, где она, эта половина пути…