Зиновий Коган - Эй, вы, евреи, мацу купили?

Мы не хуже и не лучше других народов, как цветы полевые, на Земле».

Запечатал. Дописал: заказное. Полагалась еще одна марка. Можно купить на почте или в киоске газетном, гуляя Центром, по дороге на Субботнюю горку. Другого дня не будет. В воскресенье по Леве плакала дача с недостроенной лестницей и беременная жена. А вот этот день его!

Деревья, легковушки рвались навстречу пробившемуся солнцу. Такое нетерпение бывает летом и в шестнадцать лет. А если тридцать шесть… Тем более. Светлые туфли, синий костюм и в руке запечатанный конверт с недостающей маркой. Улыбалась женщина с детскою коляскою; свадебный кортеж окружил подъезд; а голубь, обойдя траву, топтался в ногах жениха. И ветер надо всеми лето пел.

На Пушкинской «фанта» в разлив и россыпью толпа у «Московских новостей». Но это новости среды. Фонтан перестройки шумно брызгал вверх. Смеялся пу в траве. Трепались тетки.

– Мой сын теперь… тоже оперативник. В воскресенье разгоняли татар, во-о-н в скверике. Расстелили газеты на асфальте, расселись человек сто с медалями. А мы, говорит, по головам шли. Выдергивали их в автобусы. Я, говорит, готов был их бить чем попало, когда они кричали нам: «Фашисты!». А вчера, знаешь, жалуется: я вспоминаю тех людей…» Представляешь?!

И откуда они здесь появились! Господи, только бы дочь за нацмена не вышла замуж…

– Я не знала, что ты такая националистка.

Как впрочем и того она не знала, чего хотел Лева своим письмом. То-то. А он хотел самого простого: еврейского счастья. Не лететь лицом к Иерусалиму, то есть и лететь тоже хотел туда, но главным образом хотел счастья.

Но нет этого счастья, как той пятикопеечной марки.

У входа в редакцию, перед газетной вириной, выкрик толпы:

– Ельцин-шмельцин-чепуха. Лимита навозная, понял?! Не таким голодранцам номенклатура шеи сворачивала, понял?!

– Ты-то чего за них глотку дерешь, сука?

– Жиды кашу заварили, а мужику опять расхлебывай.

– Ну уж, ты мужик, очкарик засраный.

– Я видел фотографию: Ельцин в окружении лидеров «Память».

– Ты случайно не еврей?

Левины три пальца скомкали письмо. Урна дальше, где нужник «М» и «Ж». Три шага к урне. Я не трус, думал он, но я боюсь. И все же, если не я, то кто? То-то. Сунул письмо обратно в карман.

Опять толпа у «Московских новостей».

– Я уже ни во что не верю. Что-то тут не то.

– Да. Зря Ленин отказался от оппозиции. Без нее, как без денег, далеко не уедешь. Разве что в Израиль. Так я же не еврей.

– Опять евреи! – воскликнул худой мужчина и зрачки его разбегались, а капля пены ползла с губ.

Но вокруг был только один еврей и ему не доставало пятикопеечной марки.

Ее могли бы за червонец нарисовать на Старом Арбате.

На Старом Арбате, на скамье, стояла девушка и кричала: «Народ хочет говорить!». Мент растерянно дышал в передатчик.

– Давайте портрет сделаю, девушка!

– Гражданин!

– А ти поимей меня мелками! – командовал агропромовец-южанин. – Постелью! Я ж говорю пастелью , и чтобы я билль на виду Арбат, так?!

– А что, мужики, продаете свои стихи и никто вам ничего?..

– А чем мы хуже художников?

Человек в черном кожаном пальто и черной кожаной шляпе, рост 170, 70 кг, строголицый в окружении полковничьей свиты. Хана, Арбат!

– Подходите ближе! Человек на ваших глазах съест лезвие и запьет квасом!

– Мальчики, станцуйте брейк.

– Медь не кидайте в круг! Только белые.

На подоконниках и вдоль фасадов продавались картины за червонец и полтысячи, рисунки, картонки, брелки, макроме; из-под арок совали арбузы и кооперативные шашлыки.

Вот в женском Сергей Минаев, серьга в ухе и разрез до бедра. Увязались девочки. Смехота.

Хиппи пили минералку, затопив брусчатку.

«Две девочки ищут попутчиков для турпохода с ночевкой».

Художники здесь играли в Монмартр, в Гайд-парк играли барды, замесив толпу на углу Староконюшенного.

– Представьтесь!

– Меня, – скосил гитару мальчик в желтой майке, – на Арбате знают как Германа. Я спою о своем поколении:

И вдруг, напротив, у колонн Вахтангова, звонкая мелодия банджей, флейты и бубен.

– Где?! Где? Бежим туда.

Кришна-кришна-кришна-а-а!!!

А уж кто и прихлопывал. Между тем, вошел в круг бледнолицый – размахнись рука. Завизжал с надрывом, топнул неумело и отчаянно. Толпа молчала, музыка жила. Он вышел вон из круга, оглянулся как прыгун на неудачную попытку. Его по-тренерски ругнул строголицый в черном казенном…

Ретировались.

Громче запели кришнаиты. Юродивая прихлопывала, губами причмокивала. Солнце не успело с крыши сползти, бледнолицый пригнал «жигуленок» с радиоусилителями. Опер ВИА гитарами как брандспойтами.

И глохли лопоухие от Смоленской до кабака «Прага» – так заревели оптимизмом динамики. А бритоголовый кришнаит в хламиде и с колокольчиками, знай, пел-пританцовывал.

Ах ты, кришнаит, кришнаит, ты в бога душу мать! Ему что в лоб, что по лбу:

Народ: О-о, и-и-ху… себе демократия!

И удивленное иностранное: Оу, импосибл!

Посибл. Посибл. Ты у нас тут еще и не то увидишь.

Арбат – дорога на Запад с остановкой на Субботней горке, многолюдной и шумной в семидесятых алийских годах. У подножья, на Солянке, толпа евреев гналась за пьяными парнями – джинсы, черные майки.

– Провокаторы! Они вчера кричали: «Убирайтесь, жидовские морды!».

– А что они сделали сегодня?

Карликовый милиционер икал в рацию.

А на Горке во мраке задворья околачивались два-три старых холостяка и сумасшедшая шадхунем с полиэтиленовой сумкой «Спартак-чемпион». Из ее сумки свисали дохлый петух и пучок зелени.

Боковая дверь синагоги приоткрыта и луч падал на лестницу. Лева надел кепку – белая дачная кепка вмещалась в кармане – вошел в крохотную комнату, где за тесным столом сидели евреи. Десять пустых стаканов стыли вокруг белой халы. Он одиннадцатый. Счастливчик.

– Доброй субботы, – сказал Лева.

– А-гут шаббес, – кивнул синагогальный служка.

Улыбка пробежала по седым лицам. Ну да. Теперь субботнее собрание в полном составе. Потом старики пели Биркат га-мазон (что-то вроде застольного гимна). Радость общности передалась Леве. И он достал письмо, разгладил, переложил в нагрудный карман. И когда песня закончилась и наступила пауза – у стариков пауза тоже музыка – Лева вдруг запел. Хасидская песня: ей не одна сотня лет. Запел вопреки этого застолья и собственной идеи: разговорный язык и баста. Но еще удивительнее, что старики подхватили ее. Ударяя в такт ладонями о стол. И теперь с лучом света разливалась над Горкой тягучая как мед субботняя песня: