Никки Каллен - Рассказы о Розе. Side A

…Из больницы Изобель пришла в сумасшедшем, рок-н-ролльном настроении; она была в силах двигать горы; кроить течения рек; что-то из марвеловских комиксов; а потом настроение начало угасать – как закат; она подумала, что Изерли – это песенка Кейт Перри: «Ты меняешь свои решения, как девчонка облачения. ПМС у тебя, как у суки, считаю я. Ты в мыслях сидишь и загадками говоришь, наверное, ты не то, что надо мне… То холод, то зной, то да, то вдруг нет, то один, то со мной, то весёлый, то злой. Ты прав, но ошибаешься, всё время меняешься. Дерёмся и разбегаемся, целуемся и обнимаемся. Ты, ты ведь не хочешь остаться, ты, но тебе некуда деваться, то холод, то зной, то да, то вдруг нет, то один, то со мной, то весёлый, то злой. Кто-нибудь, позовите врача, приступ биполярной любви у меня. На американских горках я застряла, не могу добраться к началу… Ты меняешь свои решения, как девчонка облачения…»; сначала это её смешило, и она послушала «Hot N Cold» раз двадцать; а потом стала мучиться, что все сама нафантазировала – он и не думал влюбляться в нее; просто себя проверял – может, не Бог ему предназначен; может, попробовать с девушкой замутить; иначе как же узнаешь – только эмпирическим путем, как предполагали Бэкон и Гоббс; и спать она легла совсем угасшая; в депрессии и раздрае – как гостиная после большой вечеринки; это я будто девчонка – влюбленная в кинозвезду, вдруг узнавшая из интернета, что он женится… она его не разлюбит, но он так недосягаем – расстояние, язык, рост, слой общества – все стены мира… Отец и братья вставали рано; она еще раньше; бегала, если нужно на рынок; потом готовила им завтрак; целовала в носы и щечки; убирала, пила кофе с молоком и сахаром; читала – сейчас это был Дик Фрэнсис, «Фаворит»; потом шла и спала еще чуть-чуть; потом готовила себе обед – отец и братья обедали на работе; дом-дом-дом: стирка, уборка; если дел было немного, она ходила в библиотеку, или каталась на велосипеде – иногда очень далеко, к морю; она знала, что их замок стоит прямо на берегу; а вот городок был далековато от моря; люди ездили на пляж на машинах; потом ужин; тихая жизнь, как пруд, зарастающий белыми лилиями; и до звонка она опять уже почти смирилась со своим серым, серебристым, перламутровым одиночеством.

А теперь… будто золотые конфетти падали ей на плечи. Она положила трубку, а внутри звенело: как ты могла так быстро разувериться, это же Он, это же Бог; его чудеса не поддельны; он не циркач; не Гарри Гудини; он настоящий волшебник; отец пил кофе – они любили одинаковый: очень горячий, очень сладкий, с очень жирным молоком; он всё понял, всё услышал; улыбался в чашку; а вот братья сидели и молчали тяжело; молчание можно было даже взвесить – примерно с собрание сочинений Бальзака.

– Это с кем это ты еще не целовалась по-настоящему? – спросил Шейн, старший.

– Со своим будущим мужем, – она подошла к плите и включила её, как ни в чем не бывало; кормить-то их надо.

– Это с кем?

– С парнем из Братства Розы… из замка, – сказал сердито Брэди. – Весь город уже болтает. Она вчера бегала к нему, вся разодетая, в больницу. И подарила ему мамину картину.

– Папа разрешил.

Они посмотрели дружно на отца.

– Я разрешил, – ответил отец.

– Ничего не понимаю, – Шейн стукнул ладонью по столу; всё из посуды звякнуло жалобно. – Может кто-нибудь сказать по-человечески, что происходит? Причем тут парень из замка? Разве они не монахи? Или ты собралась в монахини?

– Он не монах… в общем… он просто там живет… и мы познакомились; на рынке; он любит готовить, он у них вроде как повар…

– Вроде как повар? И где же вы будете жить, когда поженитесь? Там?

Она покраснела, стиснула зубы. Молчать было плохо, но она еще не придумала ответов. Она сама их не знала.

– Они будут жить здесь, если всё сладится, – сказал отец. – Или где им захочется; в Провансе откроют отель; с верандой в клетчатые скатерти. Главное, что наша девочка любит, и её тоже любят. Как это, Изобель? На что похоже?

Она чуть было не сказала про Кейт Перри; но это была не Кейт Перри, конечно; она вспомнила, как они танцевали под Фрэнка Синатру; но Изерли не был таким роскошным, как ночной Нью-Йорк; он был тонким, нежным, хрупким… как расцветающий розовый куст – каждый день вскакиваешь посмотреть, ну что же там – столько бутонов, но они все еще закрыты; и вот… однажды… розовый кулачок раскрылся… и там – Дюймовочка… Изобель вспомнила, как Тео читал Рильке посреди фермерского рынка.

– Пап… это как… Энди Уильямс поет «The time for us»…

Отец подумал, кивнул; сказал: «это… чудесно; я так рад за тебя»; накрыл своей ладонью ее – большой, теплой – как пледом мохеровым; но такой он был грустный; как он скучает по маме, подумала она, как же это ужасно, наверное – жить без того, кого ты любишь больше всех, всего на свете; это как вернуться с войны и не научиться жить в мире.

В восемь утра в больницу поехали Роб и Тео; был туман; такой густой, что даже леса было не видно; будто лес и Рози Кин, и горы, и море – это оставляемый на зиму дом; и вся мебель накрыта белыми чехлами; и джип шел сквозь туман бесшумно, будто огромный парусный корабль, таясь от врага – всё цепи перемотаны, ничего не звякает, фонари погашены, экипаж молчит – «Хозяин морей: на краю земли»; Роб включил негромко радио; «я подремлю немного» сказал Тео; «конечно» ответил Роб; из-за тумана казалось, что джип давно уже на дне моря; Тео думал, что заснет мгновенно, но его укачало из-за этой безвоздушности; он смотрел на Роба сквозь ресницы; он впервые с ним был наедине; Роб был в черных кожаных штанах и сапогах; черном свитере – воротничок и манжеты белой рубашки навыпуск; красивый, как Хан Соло; не свистит, не напевает, курит только и смотрит вперед на дорогу, настороже – вдруг кролик или кошка или бегущий ребенок; «я ничего о нем не знаю, – подумал Тео, – ничегошеньки; откуда он, что любит на завтрак, что читает на ночь; он как шикарное здание, закрытое на реставрацию уже несколько лет; музей драгоценностей; идешь мимо на работу и думаешь – там полно сокровищ; они похожи с Визано; как двоюродные братья; как из одной римской семьи – патрициев, сторонников Помпея, Брута и Кассия»; а потом все-таки задремал; и снилось ему, будто он в чей-то роскошной квартире – черный пол, черная и красная мебель – ищет какие-то важные бумаги, а находит детские книги и начинает их читать, хотя надо спешить-спешить; «приехали» разбудил его Роб, постучав по плечу нежно; дабы у Тео не случился приступ страха и сердцебиения от внезапного пробуждения; Тео просто открыл глаза, обнаружил, что Роб в дороге накрыл его пледом – оранжевым, пушистым; улыбнулся ему; Роб улыбнулся в ответ; «приедем в Рози Кин – выспишься» «всё в порядке, спасибо»; и они поднялись на третий этаж, где держали Изерли; и застали просто сцену из Шекспира – алый занавес раздвигается, все герои на местах, и вот-вот начнется: ван Хельсинг спит на кровати, в верхней одежде, ботинках, раскрыв трогательно рот, эдакий Марти Макфлай из «Назад в будущее»; Тео в очередной раз подивился его красоте – не женственной и не суровой; бархатной, кофейной; роскошной, барочной; и у этого человека нет ни одной фотографии – нельзя; только портрет в семейной галерее; Ричи спит в кресле, – голова на плече, белокурые пряди на безупречном высоком одухотворенном лбу, тени от ресниц серебристые, и рука почти касается пола – длинные романтические пальцы, – будто позирует Делакруа. Йорик и Изерли спят на диване, зарытые в черно-белые пледы, как солдаты в окопы Первой мировой; Изерли в пижаме и тапках – огромных, в форме медвежат; Йорик в одежде – рубашке, пуловере клетчатом – вишневом с черным; пальто его красное валяется на полу, Тео даже вздрогнул – это было первое яркое пятно за утро; будто лужа крови, натекшая с запястья Ричи-Марата; «надо будить» сказал Роб самым обычным на свете голосом – Тео понял, что Роб не увидел всего этого – пятна пальто, Делакруа, Марти Макфлая, окопов Первой мировой; это всё его, Тео, картиночное воображение; уносит в чернильные края; улыбнулся – значит, действительно всё в порядке; а Роб уже толкал ван Хельсинга, Ричи, Йорика – уже не так бережно, как Тео в машине; а будто сержант: «подъем, подъем, даю вам ровно минуту; давайте, самовлюбленные каракатицы, если кто не успеет, не дам спать целую неделю» – что-то из репертуара «Солдата Джейн»; только Изерли никто не будил; да он и не проснулся бы; без катетеров у него опять поднялась температура; Ричи заскрипел зубами; завернул его во все пледы; дал ван Хельсингу на руки; потом Ричи с Тео собрали все вещи, лекарства – для вещей – их было немного: посуда, из белого стекла, несколько пижам, полотенца, книги – была наготове шикарная красная сумка с золотым цветочным узором; «картина» сказал Ричи; «ну давай я понесу, кому как не мне носить картины, я рожден для этого: носить туда-сюда Гогена, ван Дейка, всё такое, – ответил Тео, – главное, стекло не расшибить; вот тарелки с горячим грибным супом в кафе носить – это уже почти высшая математика»; он опять начал побаиваться Ричи – вернее, стеснялся, поэтому нес всякую чушь, шум; Ричи усмехнулся; надел серое приталенное короткое пальто, завязал крест-накрест шарф – черный, отливающий сапфировым, отчего глаза Визановские стали совсем синими – второй яркий цвет за утро; и вышел с сумкой; Тео завернул картину бережно в бумагу, замотал скотчем; и вдруг испугался – подумал, что Визано ждет его за углом, чтобы подставить подножку; Тео упадет и разобьет картину Изерли; ведь картину подарила девушка, нельзя, чтобы она попала в Братство; он сел на пол, и сидел, и накручивал сам себя; с этой картиной в обнимку; в пустой палате; пока дверью не хлопнул Роб.