Ольга Иженякова - На крыше храма яблоня цветет (сборник)

– Знаешь, Вить, – сказал он после некоторого раздумья, – я до этого времени был уверен, что обниму Серегу когда-нибудь. Скажу: здорово, сын, знал бы ты, как мы тут с мамкой по тебе соскучились, забегались. Чего же ты, подлец, весточки-то никакой долгое время не подавал?..

А может, он тот их… ислам, что ли, принял, хотя мне кажется Сереге это как-то «по барабану». Он не то чтобы атеист, он пофигист, как и все ваше поколение. Ну да Бог с этим, главное бы живой. Посидели бы с ним, выпили, мать бы хоть маленько поревела от радости, а то все уже, кажется, выплакала. Даже не воет, а так… скулит ночью. Я ее успокаиваю, а она на меня кидается: «Это ты во всем виноват. Мозги пудрил ребенку, что армия – мужское дело, а у него больше половины одноклассников не служили, кого отмазали, кто откосил. Ты вообще, старый дурак, видел когда-нибудь, чтобы у приличных людей дети служили в армии? Возьми хоть нашего мэра, хоть губернатора или депутатов. Они только чужих с удовольствием провожают на смерть, а своих на учебу в соседний город не всегда отпускают. Боятся за них…»

И знаешь, Вить, я не знаю, что ей после этих слов сказать. Дура дурой, а ведь правду говорит, может, это нас, простых работяг, хотят уничтожить за просто так? Ну чтобы не создавать рабочие места, платить пенсию, там льготы какие давать. Тогда сказали бы по-человечески, так, мол, и так. Мы бы сами прокормились. Земли вон сколько вокруг, тут на всех хватит, а если с умом, то и с иностранцами даже можно поделиться! Живи не хочу!

Виктор горько улыбнулся.

Признаться, ему самому приходила эта мысль, и не раз. Но высказать ее кому-то он боялся, думал, мало ли что? У него ведь мама есть и сестра. Всякое может случиться с ними. Внимательно посмотрел на отца, закрыл лицо руками и тяжело вздохнул.

Обоим стало неловко.

Установившееся молчание долго никто не решался нарушать, разве что часы. Домой отец ушел под утро. И после этого разговора приходить к соседям перестал. Виктор пару раз встречал его на улице пьяным, что называется, «в стельку». Но, кроме привычного «здравствуйте», они ничего не говорили.

Небольшая прозрачная речушка тихо скользит вдоль живописных берегов и вот-вот должна впасть в теплые воды океана. По обоим берегам стоят люди и машут одиноко плывущей женщине, одно лицо пловчихе кажется знакомым. Она внимательно вглядывается в него и узнает своего умершего мужа.

– Ну здравствуй, что ли? Как ты тут хоть без меня?.. – кричит во весь голос ему.

– Привет-привет, – отвечает он ей, – ты где так долго болтаешься?

– Я?..

– Ты! А кто еще? Я, что ли?

– Иду.

– Ну…

– Подожди чуток… подожди… подо… Иду…

Елизавета Тимофеевна открывает глаза, понимает, что это уже все. Она начинает усердно вслух молиться. Главное, успела причаститься, пособороваться и составить напоследок завещание, чтобы там, значит, ей тревожно не было. Отсюда надо уходить налегке.

Денежную сумму и, надо заметить, вполне приличную, она завещала своему юному другу Лешке Шваброву. Знает, что он все деньги передаст монастырю, но для умирающей женщины это уже не важно. Ее и в молодости деньги не особенно интересовали. Жила семьей и работой.

Внезапно в ее сердце с легким приливом поселяется тихая безмятежная радость. Начинает казаться, что снова вернулись к ней силы и все вокруг, как когда-то раньше в первые годы замужества, – светло и прекрасно. Она без посторонней помощи садится на кровать, блаженно улыбается, видит вокруг себя много людей и хочет что-то сказать очень доброе, чтобы подарить тепло своей радости каждому.

– Мама, осторожно. Мама, пожалуйста, осторожно, прошу, – беспокоится старшая дочь. – Вам нельзя сейчас шевелиться, врач запретил, сказал, что…

– Ничего-ничего, мне сейчас все можно. Все…

Елизавета Тимофеевна собирается с духом, замолкает. Видно, что она собирается сказать что-то очень для нее важное. Все молчат. И наконец-таки она нарушает установившуюся тишину:

– Дети, детки мои… послушайте меня, прошу вас. Старайтесь приобретать в миру… носить вот эту одежду…

Она жестом показала в сторону двух монахов. Теперь я достоверно знаю, что эта одежда есть царская и ангельская. Самая лучшая. Живите в любви и богомыслии, прощайте всех и вам простится… много грехов. А может, и все. Бог к этому меня привел только к концу земной жизни, так сложилось. Не знаю почему. Подумать-то, всего-то ничего, пара каких-нибудь месяцев. Пара месяцев. И я из недовольной жизнью старушки-пенсионерки превратилась в постоянную и счастливую прихожанку Его храма. А… что уж теперь говорить! Прощайте всех…

Елизавета Тимофеевна слабо махнула рукой, все увидели, что рука ее уже не слушается.

Сначала она предельно внимательно смотрела в потолок, как будто там кто-то очень важный находился, но было видно, как ее ресницы под невидимым грузом начинают постепенно тяжелеть. Напоследок она еще раз хотела обвести присутствующих взглядом, но зрачки уже ей не подчинялись. Тогда она просто улыбнулась – и все. Так и замерла.

Все присутствующие долго стояли неподвижно вокруг кровати, боясь шевельнуться и разбудить Елизавету Тимофеевну. Казалось, она вот-вот откроет глаза и улыбнется. Но она больше не шевелилась.

Леша Швабров первым нарушил тишину, он перекрестился три раза и начал громко читать псалтирь об упокоении. К его голосу вскоре присоединились еще два – рядом стоящих монахов. И вскоре их голоса стали слышны во всей квартире. И даже во дворе, только теперь все заметили открытую в спальне форточку.

– Все-таки что ни говори, но смерть у Елизаветы Тимофеевны была легкой. Счастливая она, ох, и счастливая, – сказала, повернувшись к выходу, пожилая соседка, а потом еле слышно добавила: – Да и жизнь тоже у нее была легкой. Как тут не позавидовать. Всю жизнь прожила за широкой мужской спиной, всегда накрашенная, ухоженная. Всегда на виду. Все почести ей, благодарности – нате, пожалуйста! Ученики, родители цветочки носили, да еще и муж дарил. Все внимание ей. Все-все. Дети хорошо учились, негулящие, непьющие. И внуки в них пошли.

Всем бы так – у Бога за пазухой…

Среди присутствующих можно было увидеть неряшливого вида мужчину, который неизвестно кем приходился покойнице. Сначала его приняли за бомжа и хотели было прогнать, но поскольку что-то интеллигентное и вместе с тем жалостливое проскальзывало в его взгляде, то убогого решено было оставить на поминках. Пусть поест.

– Спасибочки вам, ой, спасибочки, – сказал несколько жеманно мужчина и представился всем: – Гриша, просто Гриша без отчества.

Дочери покойной еле заметно улыбнулись. Монахи же на него просто не обратили внимания.